Страница 11 из 13
Глава шестая
– Мадам, скажите, когда вы учились в Смольном, у вас было все точь-в-точь как у нас здесь? – Лиза нарушила тишину, которая вот уже несколько минут царила в дортуаре.
За день девушки устали готовиться к первому из экзаменов, физике. Вместе с ними весь день за книгами просидела и классная наставница – ей тоже пришлось несладко и теперь хотелось откинуться на спинку жесткого венского стула и поговорить о чем-то отвлеченном.
– А как вы попали в Смольный? И какие у вас были подруги?
Девушки окружили мадам Рощину и приготовились слушать.
– Во многом наш институт напоминает Смольный моей юности, медам, – с улыбкой ответила Анастасия Вильгельмовна. – Такие же горничные при дортуарах, так же разумно устроены умывальные комнаты. Образцовая кухня появилась здесь даже раньше, чем в столичном институте. Но во многом ином… Весьма и весьма похоже. И это отрадно, ибо дает ощущение дома, к которому за годы обучения я так привыкла.
– Но расскажите, мадам… Ведь нам интересно, каким был ваш институт. Хочется же быть похожими.
– Мой институт… Пожалуй, он все же отличался от вашего. Хотя и не во всем. Мне куда меньше повезло с подругами, чем вам. Мы были как-то отстраненнее друг от друга, холоднее. Словно нас объединяли только институтские стены и порядки. Быть может, дело в том, что, когда я перешла в первое отделение, в институт поступила дочь великой княгини Александры Николаевны. До Смольного девочка обучалась в Европе, в закрытом пансионе под Берлином. Отчего понадобилось на последний год возвращать ее в Россию, нам, конечно, было неведомо. Думаю, и она тоже не вполне это понимала.
– Ах, сама принцесса… Умна была? Хороша собой? Вы с нею дружили?
Мадам Рощина расхохоталась.
– Ох, душеньки вы мои… Мы, обычные дети дворян, и дочь великой княгини? Дружили… Ну, уморили. Она была девушкой гордой, молчаливой, о чести своего имени думающей даже по ночам. А потому никто с ней не дружил, более скажу, она была единственной, с кем мы никогда даже на имя не переходили, не то что посмели бы назвать на «ты».
– Фу, злюка…
Классная наставница взглянула на Катю Лорер:
– Нет, мадемуазель, не злюка. Ее положение было весьма непростым. И для своего непростого положения она держалась вполне хорошо. Однако отчего-то все наши дружественные кружки мигом распались. Кто-то попытался дружить с великой княжной, но потерпел фиаско, а потом уже не мог вернуться к своим подругам, ведь те были смертельно за сию измену обижены…
– Глупышки… Что ж тут дурного?
– Дурного ничего нет, Журавская, однако мы о дружбе знали тогда еще меньше, чем о ней сейчас знаете вы все. Взаимопомощь и поддержка у нас в отделении совершенно не приветствовались. А когда речь зашла о шифрах, тут уж, душеньки, даже последние дружеские связи развеялись как дым – каждая была сама за себя и против всех.
– А день? Ваш обычный день был каким?
Мадам Рощина встала и подошла к окну. Несмотря на шесть часов вечера, тьма стояла непроглядная. Конечно, горели уже все фонари в ближнем саду (новый садовник постарался), однако казалось, что эти робкие пятнышки света лишь усиливают мрак вокруг себя. Качались на декабрьском ветру ветки старых институтских лип, о чем-то пел за окнами сырой, стылый ветер. Мадам Рощина подумала, что в столице, поди, уже и снег идет не первый день. В классе было не то чтобы очень уютно, но вполне мило. Классная дама поправила ажурную шаль и вернулась к воспитанницам.
– Ну что ж, извольте. Я расскажу вам о своем дне. А вы уж сами решайте, насколько похож он на ваш. В шесть часов утра, независимо от времени года, большой колокол на дворе возвещал о том, что пора вставать, вслед за этим раздавался звон у самых дверей дортуара, напоминавший о том же. Мы, институтки, неизменно вставали в шесть, исключение допускалось лишь для слабых и бледных, этим счастливицам дозволялось спать до восьми часов. Несмотря на трезвон колокольчиков в руках пепиньерок и классных дам, большинство спало так крепко, что потревожить наш сон не могла даже пушечная канонада. Обязанность поднимать заспавшихся воспитанниц выполняла дортуарная горничная. Она обходила все кровати, толкая, убеждая, а с наиболее сонных стаскивала одеяла. «Вставайте, медамочка, вставайте», – раз за разом повторяла она до тех пор, пока ее увещевания не достигали наших ушей.
Первой не выдержала Тамара Накашидзе – она расхохоталась слишком громко, почти непристойно громко.
– О да, это более чем похоже на наше утро…. Вот только наша горничная чаще говорит «лентяйки» и «лежебоки», чем «медам» или «мадемуазель».
Мадам Рощина усмехнулась – хорошо, что эта горничная не употребляет словечек покрепче. В стенах института бранному слову никогда не было места – с первых дней девиц растили подобно оранжерейным цветам. Когда она поступила в маленький класс, еще живы были воспоминания о применявшихся наказаниях, плетях, тычках. Однако Мария Павловна Леонтьева, начальница Смольного на протяжении почти сорока лет, устранила все и всяческие меры физического воздействия – классная дама, да и ее превосходительство Maman могли только отчитать непослушную ученицу и упомянуть ее имя в вечернем рапорте. Но и подобное упоминание не следовало делать облыжно – госпожа Леонтьева на следующее утро обязательно беседовала с маленькой виновницей и, ежели не находила в ее деяниях «преступления», ей приписываемого, жестоко отчитывала классную даму. Так к концу своих долгих лет Леонтьевой удалось добиться почти невозможного – отсутствия ложных обвинений и относительной правдивости начальствующих дам.
– Ну вот, медам… Как только нашей Лукерье удавалось всех нас разбудить, по всему дортуару подымался настоящий многоголосый стон. Охи, вздохи, жалобы, причитания. «Несчастные мы душеньки! Бедные мы! Господи, да когда же этому конец наступит? Когда же выпуск?..» – неслось со всех сторон. Подобная сцена ежедневно повторялась почти слово в слово все годы моего пребывания в институте. Мы так и не смогли привыкнуть вставать рано, не научились просыпаться от трезвона многочисленных колокольчиков, и никогда не раздавалось столько жалоб на судьбу и столько страстных пожеланий выбраться из институтских стен, как по утрам. Все остальные невзгоды институтской жизни, даже наказания, переносились куда легче, почти философически, но раннее вставание до конца курса так и осталось невыносимой пыткой.
– Ох, – только и смогла произнести Катя Лорер, которая, подобно подругам мадам Рощиной, числила раннее пробуждение и самым страшным наказанием, и самой жестокой пыткой.
Классная наставница усмехнулась. Да уж, и по сю пору для нее ранний подъем был неприятен, хотя, конечно, наказанием она его больше не считала. Напротив, даже смогла полюбить утренние часы. Особенно в свободные от службы дни.
– Ну что, медам, продолжать?
Девушки закивали. Лиза, сидя прямо напротив классной наставницы, вдруг заметила, как молода еще мадам Рощина. И как блестят ее глаза при этих воспоминаниях.
«Ах, неужели и я так буду вспоминать наш институт?» – подумала девушка.
Конечно, она еще не знала об удивительном свойстве человеческой памяти оставлять только хорошее. Милое, улыбающееся лицо классной дамы, ее добрый рассказ отчего-то согрели Лизу, дали ей неповторимое ощущение – ее жизнь, жизнь ее подруг вскоре невероятно изменятся, однако воспоминания об институте, эта девичья дружба навсегда останутся в их жизни теплым и светлым островком счастья.
Меж тем мадам Рощина продолжала:
– Вот наконец все встали, умылись и оделись, пусть и не без споров, ссор, столкновений из-за умывальника, где могло мыться одновременно только трое. Во всяком случае, так было в маленьком классе. А на летние вакации нас в первый год отпустили домой – сие было неслыханное счастье. Пока мы наслаждались почти двумя месяцами в родных стенах, ее превосходительство мадам Леонтьева, тогдашняя начальница института, полностью перестроила корпус с дортуарами, ведь институток становилось все больше.