Русская сага

Юнкер открыл глаза. Оглядев сидевших за столом, он с трудом осознал свое возвращение к действительности. Юнкер перевел взгляд на сидевшего к нему спиной ротмистра. Он не слушал, о чем говорят меж собой ротмистр и подъесаул. Сидя с отрешенным видом, юнкер ничем не проявлял своего присутствия. Лишь туго сведенные брови к говорили о поглотившей его мысли.

Придя к какому-то решению, юнкер встал. Тихой незаметной тенью скользнул к двери. Сняв со стены карабин, вышел. Никто из сидевших за столом не заметил его ухода. Лишь дремавший в сенях Колобов, увидев мертвенно-бледное, лицо юнкера, в испуге спросонья поднял было руку в крестном знамении. Опомнившись, он соскочил со скамьи. Выглянув во двор, Колобов крикнул двум казакам, чистившим коней:

– Эй, мальчонку, юнкера не видели? Куды он пошел?

Один из казаков махнул рукой:

– Туды, на баз, кажись…

Юнкер издали услышал гул голосов. Он передернул затвор карабина. Один из казаков, стоявших в охранении, заметив его, окликнул:

– Шо, ваш высокородь, заинтересуетесь? А, шо-ж, подь, побачь на них, покуда еще елозят! С утречка всех в распыл…

Равнодушно затянувшись самокруткой, часовой отвернулся к соседу.

Юнкер встал на край балки. Упершись тяжелым взглядом в черную массу тел, застыл в напряженной позе. Чем-то его фигура напоминала тонким нервным изгибом сломанное деревце. Было в нем еще нечто такое, отчего люди, глядевшие на него снизу, почувствовали смертельную угрозу. И когда юнкер вскинул карабин, из толпы моряков, вскочил один и взмахнул рукой. Лязг металла от попавшего в ствол камня на мгновение опередил движение пальца на курке. Грянул выстрел. Пуля из вздернувшегося ствола ушла поверх оцепеневших пленных. Юнкер судорожно передернул затвор. Сделать выстрел он не успел. Подбежавший сзади Колобов выхватил у него карабин:

– Негожа, юнкер, стрелять в пленных! Мы не душегубы! Петр Юрьевич, ваш папенька, царствие ему небесное, не одобрил бы этого, никак не одобрил бы…

Юнкер, бледный, с мокрым от напряжения лбом, не отводил взгляда на матроса, бросившего камень. Матрос, крепко сбитый парень лет двадцати, смотрел на юнкера со дна балки исподлобья, Его глаза казались большими белыми провалами на черном от грязи лице.

Колобов, что-то приговаривая, мягко, но решительно увлек юнкера от края балки. Тот упрямо не отворачивал головы от матроса. Казалось, юнкер прожигал его тяжелой волной ненависти и нестерпимой жажды мщения. Этот парень в тельняшке внезапно стал олицетворением обезличенного до этого времени врага, которого он мог бы покарать за смерть отца…

Ночью юнкер не мог заснуть. Душная, провонявшая потом и тяжким перегарным запахом самогонки и табака, комната была заполнена густым разноголосьем храпа. Юнкер сел на топчане. Он смотрел на лежавших по углам людей. На него снова накатило ощущение неотвратимой скорой беды. При свете лампадки лицо ротмистра показалось ему вдруг лицом покойника. Как проступившая печать смерти, густые тени легли под его глазами, застряли в полуоткрытом провале рта. В душе юнкера, измученном бедой и неизбывным горем, всколыхнулась еще не остывшая сердечная боль. «Мы все умрем… Вот ротмистр сейчас живой, а днем перестанет им быть… От пули или шашки, все равно… Кто-то чужой заберет его жизнь… Как и жизнь отца… По какому праву? Кто так распорядился, чтобы и он сам, и его отец, против своего желания, убивали таких же, как и он, русских людей? Тот матрос, который бросил в него камень… И у него есть отец, мать, родные… Неужели он может так просто убить человека? Кто, какой человеконенавистник сделал всех врагами?!».

Он сам совсем недавно мог убить кого-нибудь из пленных. Убить просто так, из-за сжигавшего его душу, нестерпимого чувства мести. Только сейчас пришло понимание всего ужаса и несправедливости его намерения. Не останови его, дворянина, простой казак, он навек бы замарал свою честь. «Это постыдно и низко. Мстить можно равному себе, но не тому, кого по темноте и необразованности натравили на тебя, как цепного пса …». В душе юнкера темными сполохами схлестывались мысли и чувства, от которых ныла и болела душа. Тонкая болезненная жилка пульса продергивала виски. Не в силах дольше оставаться в комнате он встал и вышел в сени. Из темноты кто-то его негромко окликнул:

– Не спится, ваш высокородь? Хотите, я постелю вам во дворе на подводе? Оно все лучшее, чем в хате.

– Это ты Колобов? Сделай одолжение, голубчик…

Юнкер лежал на душистой охапке сена и смотрел в ночное небо. Над ним, на просторах черного бескрайнего небесного поля горели бесчисленные мириады костров. Небо прочертила тонкой ниткой огненная дуга. Со стоном пронеслись над ним две стремительные тени ночных птиц. Они взмахами своих крыльев будто сдвинули его с места. Лежа в телеге, юнкер вдруг поплыл над землей. В величественном молчании, озаренный сиянием звезд, он плыл и плыл туда, где, он знал, увидит отца. «Отец там… Он меня видит…». Его глаза подернулись дрожащей влагой и легкий спазм перехватил дыхание.

Небо снова прорезал огненный след. Юнкеру показалось, будто это ангел огненным перстом разъял небосвод, впуская душу его отца в райские пределы. Юнкер плыл все выше и выше, пока в звездных россыпях смог различить родное лицо. Отец ласково улыбался ему. Юнкер поднимался все выше, пока очертания лица не размылись меж далеких светил. Он провалился в темный, как провал беспамятства, сон.

Глава 2

Проводив засидевшихся за поминальным столом соседских старушек, Сергей Дмитриевич остался один. Он устало опустился на диван и закрыл глаза. Только сейчас он ясно понял, что этим вечером закончилась эпоха в его жизни. Со дня смерти матери ему стало казаться, что он отделился от чего-то крепкого и основательного, как гранитный монолит. И теперь, когда он исчез, Сергею Дмитриевичу стало непонятно, как жить дальше на таком зыбком основании, которое зовётся жизнью. Отца он не знал, и мать была для него всем – и семьей, и другом, и надёжной опорой.

Всё, что касалось житейских проблем, Сергей Дмитриевич, не желая терять ни грана своего времени на их решение, сознательно отдал их на откуп матери. Твёрдый, подчас жёсткий характер матери иногда был для него спасительным щитом, за которым он мог осмотреться, испросить совета и передохнуть. Её школа жизни стала для него, полностью посвятившего себя делу, научной работе, заменой своему куцему житейскому опыту. И потому он, не принимая иных приоритетов, только в работе реализовывал свои амбиции. Но сейчас в его душе, как в больном дуплистом дереве, лишая привычного мироощущения, угнездилась пустота. Он растерялся.

Сергей Дмитриевич не был женат – не получилось. Работа и длительные, иногда по полгода, командировки съедали без остатка время для обустройства личной жизни. Сейчас он даже не смог бы и припомнить, были ли у него подряд хоть пара месяцев, которыми смог бы распорядиться, как хотел.

Последний год мать болела подолгу. Уезжая в командировку, Сергей Дмитриевич непременно заходил к соседке с приготовленным накануне конвертом. В нем он оставлял деньги на хозяйственные нужды и продукты. Анна Ильинична долго отнекивалась. По её понятиям просьба-то была пустяшная – зайти три-четыре раза в течение дня из двери в дверь. Но Сергей Дмитриевич был непреклонен и конверт нехотя принимался. Анне Ильиничне и в голову не приходило, что Сергей Дмитриевич оставлял деньги не только ей. Немало обходились услуги патронажной медсестры. Позвонить лишний раз его матери и, если нужно, делать уколы сверх назначенных стоили того. А участковый терапевт на протяжении последнего года стала чуть ли не семейным врачом. Она наделялась денежной субсидией много большей, ибо и задача на нее возлагалась самая ответственная. Сергей Дмитриевич боялся, что в матери в любой момент может понадобиться экстренная помощь и потому денег не жалел.

Всех визитёров Сергей Дмитриевич снабдил ключами, чтобы не беспокоить мать звонками в дверь. Хотя она и так не смогла бы её открыть. Более полугода мать уже не вставала с постели. Она еще могла кое-как сползать на санитарный стульчик. Это было пределом её сил. Сергей Дмитриевич настойчиво упрашивал ее лечь в хорошую клинику. Мать наотрез отказывалась уезжать из квартиры. Никакие уговоры не помогали. Скрепя сердце он оставлял её дома под продублированным присмотром.