Днестровская коррида

Валерий Кагач

Днестровская коррида

Днестровская коррида

Эдуард знал корриду только по фильмам и книгам. Ему очень нравилась глубокая и размеренная традиционность действа. Парад участников до выхода быков на арене под низкие протяжные звуки длинных средневековых духовых инструментов, мерное и замедленное шествие пикадоров на лошадях, одетых в брезентовые доспехи, бандерильеро, сверкающие золотым шитьём матадоров и других красиво украшенных персонажей легко переносили Эдуарда в средние века. Чувствовалось, что это традиция с тысячелетней историей.

Тавромахия от греков и римлян перешла к средневековым европецам. И традиции изо всех сил стараются сохранить. Новые модные веяния из-за границы не смогли проникнуть на арену, костюмы остались такими же, как и сто, и двести, и триста лет назад. Можно даже сказать, что костюмы участников – первые спортивные костюмы в Европе. Традиции на арене оказались защищены священной кровью быков и по́том матадоров, страстями и слезами публики. Глядя на этот парад, Эдуарду оставалось только удивляться, что он и окружавшая его публика не были одеты в жаркие суконные расшитые средневековые камзолы и бархатные кринолины.

Подобный эффект путешествия во времени случался с Эдуардом и в старых православных храмах. По парадному одеянию попов видно, что дизайн украшений и головных уборов старинный и не менялся, наверное, тысячелетие. Так же, на церковнославянском, в том же одеянии, за исключением небольших нюансов, попы проводили службу и при татаро-монгольском иге, и до него. Если внимательно смотреть на службу под малопонятное бормотание и пение продолжительное время, то можно почувствовать себя вне времени, а точнее, в любом времени, в котором захочешь. Можно представить себя и в 1626 году и в 1017. Наряды попов всё те же, желания паствы всё те же. Надежды и просьбы людей в храме не изменились, и именно на этом, на неизменности людских страстей, страданий и желаний, держится церковь и вера, иногда переплетающаяся с государством или с тем, что в этот момент его пытается заменить.

Наверное, именно странная, совершенно непривычная музыка на параде перед боем быков создавала, в первую очередь, погружение в далёкую старину.

Эдуард был с прекрасной женой в Барселоне – прекрасном городе с прекрасной архитектурой. Жена была немногословной и тонко чувствующей. Шедевры Гауди, тенистые платаны и паэлья на двоих – всё это создавало усиленную романтическую атмосферу. Но Эдуарду обязательно хотелось на корриду, пока её не закрыли из-за защитников животных. Жена согласилась неохотно, видимо, слегка придавленная энтузиазмом Эдуарда и совместным просмотром знаменитого «Кровь и песок». Эдуард предложил посмотреть фильм, чтобы романтические мотивы фильма победили грубую сущность корриды в глазах жены. Красивая история любви всегда действует на тонко чувствующую натуру нормальной женщины воодушевляюще. Но странное дело, чем безысходнее была любовь тореро к богатой ветреной американке, и это всё больше располагало жену к просмотру сурового и красивого действа, тем меньше энтузиазма это вызывало у Эдуарда. Хотя он и сказал заготовленную фразу в нужный момент: «Разве ты не хочешь посмотреть в оригинале на представление, способное вызывать столь сильную страсть?», сказал он это совсем без энтузиазма. Что не прошло незамеченным для жены, что сыграло, как обычно для женщин, роль катализатора желания. Вроде «ты меня уговаривай, но не сильно, чтобы это выглядело, как будто я сама приняла решение…». Эдуард же, чем сильнее погружался в понимание страсти, овладевшей не избалованным женщинами тореро к требовательной американке, тем мрачнее становился от охвативших его воспоминаний юности. Когда же по заведённой традиции они начали обсуждать просмотренный фильм, скрывать своё состояние ему уже было очень трудно, и жена стала задавать настойчивые вопросы. Отвечать правду на них не стоило, а врать жене он не любил. «Вот завтра после корриды многое тебе станет ясно и без моих объяснений, тем более, что всё объяснить и невозможно», – отрезал он, и жена выразила своё неудовольствие, демонстративно отказав ему в близости. Женщины чувствуют неверность. Не только на расстоянии, но и через десятилетия…

На следующий день они разговаривали мало. Старательно обходили не только тему корриды, но и обсуждение испанских традиций вообще. Выглядело это, как будто приличная пара пытается сохранить лицо в неудобной ситуации. В какой-то момент Эдуарду показалось, что заинтригованная жена ждёт начала корриды больше его самого.

После обеда они приехали на «Plaza de Toros Monumental». Жена нарядилась в шикарное бордовое платье, очень закрытое и очень облегающее. Эдуард даже и не видел его на ней раньше и уже откровенно про себя жалел, что вызвал такой нездоровый интерес к корриде у жены.

Публика стекалась на арену как в воронку и растекалась по трибунам. Большинство были с подушечками для сидений, сдаваемых расторопными каталонцами в аренду по одному евро. Среди более дорогих мест в тени – Sombre, преобладали иностранцы. Особенно выделялись воодушевлённые, даже скорее возбужденные, иностранки. Американки или британки, истосковавшиеся в своих политкорректных феминистских парадизах по мужской уверенности и кровавым зрелищам. Некоторые были с толстенными, прекрасно изданными фолиантами о правилах и истории корриды. Некоторые с биноклями. Англосаксонские мужья как-то терялись на фоне своих активных половин. Жена Эдуарда была притихшей и настороженной, хотя ей и стало полегче от такого активного женского окружения.

После шествия – первая терция, терция пик, Tercio de varas.

Красивые розовые большие мулеты, похожие на плащи, пикадоры, тореро – участвуют все, но достаётся больше всего лошадям. Брезент не сильно помогает, бык может перевернуть лошадь вместе с пикадором, который оказывается придавленным к арене. Публика ахает и привстаёт с подушек сидений.

Вторая терция – терция бандерилий. Короткие украшенные копья, неглубоко вонзаясь в загривок, должны «развеселить», разъярить быка.

Это просто красиво, особенно, если бандерильерос удачно избегают столкновения с «развеселившимся» быком. Публика всё больше возбуждалась, а вместе с ней и англосаксонские болельщицы, и сам Эдуард. Захваченный зрелищем, он почти не взглядывал на жену, перестав отслеживать её настроение и эмоции.

Появился матадор. Публика зашумела. Он поклонился в сторону главной трибуны и, сняв треуголку, бросил её за спину. Она упала неправильно. Неспешно подойдя и не обращая внимания на быка, он небрежно подкинул треуголку ногой, чтобы она перевернулась. После наклонился и надел на голову. Наконец, он удостоил быка своим вниманием и взмахнул мулетой. Бык опустил голову. Огромные бока вздымались. Он начал разбег, и когда уже казалось, что рога неминуемо проткнут хрупкую, сверкающую золотом фигуру матадора, тот сделал легкий поворот на 90 градусов – и полтонны мускулистого мяса и костей пронеслись мимо. Публика взревела. Матадор поклонился, стоя спиной к быку, как будто того вообще не было, хотя он стоял, обескураженный, всего в пяти метрах. Сердце Эдуарда колотилось, он вскочил и как заворожённый смотрел на арену. Бык снова начал разгон, целясь в матадора, но тот, полуобернувшись, легко отклонился, и бык снова промахнулся. Публика одобрительно загудела. Темная кровь сочилась по раздувающимся бокам быка и впитывалась опилками арены. Матадор повернулся к нему и взмахнул мулетой, стоя прямо и уперев руки в боки. Бык снова разогнался под крики толпы. Когда между рогами быка и блестящим в лучах заходящего солнца телом матадора оставалось меньше метра, он повернулся боком, и бык пронесся как паровоз в сантиметре от живота матадора. Публика неистовствовала. Жена дернула Эдуарда за рукав. Он нашёл себя стоящим и выкрикивающим смесь междометий и ругательств. Он сел и вытер пот. Воспоминания колотили его изнутри. Оглянув жену почти невидящим взглядом, Эдуард вытер со лба пот рукой. Ему даже не пришло в голову спросить мнение жены о происходящем.