Радужная пандемия

– Пусть уходит, если зов естества настолько в ней силён. Но закрыв за собой дверь дома, хранивший её от бед, даривший тепло и любовь, помнит, что назад пути не будет никогда.

А потом, вновь потёк монолог о жертве, разбитых надеждах, нереализованных планах.

Я же, старательно изучала цветы на стареньких, давно выгоревших обоях, в отчаянии понимая, что никогда не уйду, не смогу предать, не смогу допустить, чтобы мать плакала от тоски по мне, а у отца начался сердечный приступ, не смогу заставить себя лишиться их любви. Отчего-то мне казалось, что Вадим, добрый, понимающий, великодушный, простит мне моё опрометчивое:» Да», произнесённое на пляжной дискотеке, в пьяном восторге от музыки, звёзд и шума прибоя. И моё: «Нет» простит тоже, ведь ему известно, о больном сердце папы и маминых мигренях. Не простил, прогнал, предпочёл мне другую, ту, чьи родственники будут рады и жениху, и свадьбе, и будущему малышу.

– Мы разочарованы в тебе, Лиза, – резко произнесла мать, делая шаг за порог комнаты. – Но у тебя есть шанс исправиться и заслужить наше прощение.

Дверь за ними закрылась тихо, молчаливо укоряя. Я рухнула без сил в подушку лицом, вслушиваясь в привычную, обыденную, утреннюю суету родителей. Шуршание одежды, вжиканье молний, щелчок дверного замка, приглушённые голоса в подъезде, стук каблуков. Родители ушли на работу. Я осталась одна.

Глава 3. Нулевой пациент

Дед позволял мне многое, и лишь одно было под строжайшим запретом – игра. В моей комнатке в беспорядке валялись куклы и медведи, вырезанные из дерева дедушкиной рукой. В коробке пестрели лоскутки ткани, камешки и старые газеты. Запускать в лужи кораблики и строить башни из песка мне, разумеется, позволялось, изображать кошек, собак и птиц так же не возбранялось, но хромать, как соседка тётя Зина, копировать походку местного батюшки отца Ефима, шататься и голосить пьяные песни, как деревенский инквизитор Анатолий, дед запретил, ярко описав последствия подобных шалостей. Всего единожды я воспользовалась своим даром, уж очень сильно разозлилась на стайку девчонок, травивших меня в школе. В каждом классе есть такие стайки – королева и её фрейлины.

– Ведьма! – орали они, стоило мне только появиться в их поле зрения. – Мерзкая тварь! Казнь ведьме! Смерть ведьме!

Жвачки на стуле, якобы случайно облитые борщом или компотом блузки, подножки в проходах между партами, порванные тетради, комья земли и дохлые тараканы в сумке, насмешки и презрение однажды довели меня до нервного срыва. Я вздрагивала от резких звуков, меня тошнило и рвало по утрам. Мама твердила, что я должна сконцентрироваться на учёбе и не обращать внимания на дураков, ведь в конце концов, в школу ходят учиться, а не болтать с другими учениками. Учителя и вовсе старались не видеть происходящего. Подумаешь, ведьму травят, так ей и надо! Последней каплей было избиение в туалете. Меня таскали за волосы, возили лицом по липкому пыльному кафелю пола, пинали острыми носками лакированных туфель. Я униженно плакала, что-то обещала своим мучительницам, глотала слёзы, смешанные с кровью и пылью. Девицы смеялись, и каждая пыталась ударить меня побольнее, в надежде угодить своей королеве. Перед глазами плясали чёрные и красные пятна. В ушах звенело, что-то натягивалось и обрывалось в животе и пояснице. У ведьм болевой порог довольно низкий. Мы почти не переносим боли. Наконец, когда одноклассницам наскучило меня избивать, а я осипла от криков, одна из фрейлин нахлобучила мне на голову мусорное ведро. В нос ударил мерзкий дух испражнений, месячной крови и гнилых яблок. Мои рвотные спазмы рассмешили мучительниц, и они, подхватив меня под руки поволокли моё слабое, уже не способное к сопротивлению тело по школьному коридору.

– Уважаемые граждане! Сегодня состоится казнь самой опасной ведьмы! Святая инквизиция избавит страну от ереси и колдовской грязи! – звонко вещала королева, а толпа учеников выла и улюлюкала, как это и происходило на казнях.

Скорее всего, их родители на казни водили, а вот меня ни разу, даже по телевизору смотреть не разрешали.

В тот миг, я всерьёз поверила в то, что всё по-настоящему. Сейчас меня распластают на холодном ритуальном камне, зафиксируют лодыжки и запястья грубыми ремнями и станут резать по кусочкам на потеху толпе.

Я обмочилась. По ногам стекало тёплое и резко-пахнущее, колготки прилипли к коже ног, а толпа уже не просто хохотала, она выла, бесновалась в диком экстазе, глядя на унижение другого человека, упиваясь его слабостью и беспомощностью. Двоечники и хулиганы, всеми презираемые зубрилки и подлизы, неряхи и тупицы, все они в тот момент чувствовали себя сильными, могучими и смелыми. Ведь это не под ними растекается вонючая лужица, и не на их головах красуется мусорное ведро. Минуты счастья, минуты довольство собой, минуты ощущения безграничной власти над раздавленным, сломленным существом, как же они коротки, но как сладки!

Надо ли говорить о том, что вернулась я домой грязная, оборванная в засохшей крови и синяках? Родители в случившемся обвинили меня, прочитав долгую лекцию о том, что нужно уметь договариваться с людьми, а не решать проблемы с помощью кулаков, о том, что я -девочка, а девочки не должны драться. Оказалось, я- эгоистка, у меня отвратительный характер, но они прощают меня, словно мне было дело до их прощения. Хотелось упасть на кровать в своей комнате, пореветь в подушку, зализать раны. Или с начала смыть с себя кровь, грязь и мерзкий запах мусорного ведра? Но нельзя. Я должна была выслушать всё, что родители мне скажут, стоя перед ними, опустив голову. А лекция о послушании, добродетели и прилежании длилась, длилась и длилась, и не было ей ни конца, ни края.

Спала я беспокойно, то погружаясь в кошмар, где меня вновь и вновь казнили, занося над головой огромный окровавленный топор с тупым лезвием, то просыпалась, таращась в душную тьму своей комнаты. Вынырнув из очередного, такого реалистичного кошмара, я поняла, что так больше не может продолжаться. Нужно было что-то делать, иначе, я умру. Они, чувствуя свою безнаказанность, будут издеваться надо мной, пока не убьют или не сведут с ума. Ведьма, лишённая дара, слабая, болезненная, да ещё и в кофте с маминого плеча, в маминых же туфлях, набитых ватой, чтобы не спадали, в старых колготках, пузырящихся на коленях – самая идеальная жертва. Кто за неё вступиться? Кто станет с такой дружить? Магов осталось мало, почти всех истребили, а те, кому посчастливилось остаться – обречены на одиночество. Но я лишённой дара не была. А записи в паспорте и личном деле – всего лишь записи. Да здравствует её величество коррупция и подкупность инквизиторов! Ради этого можно и в старых шмотках походить, и помёрзнуть в осенней куртёнке зимой.

По стеклу скрёб своими ветками старый тополь, с чавканьем по разбитой дороге под окном проехала машина, пролаял дворовой пёс. Родители мирно спали, за стеной раздавался раскатистый храп отца.

Вот тогда я и обратилась за помощью к своему дару, или аномалии, это уж кому как нравится.

На следующее утро, королева класса в школу не явилась, а через два дня, нам сообщили, что Свету Федькину нашли мёртвой в местной речушке Шакалке.

Учителя искренно жалели круглую отличницу и активистку и соболезновали родителям, одноклассники уверовали в наличие высшей справедливости, и пусть, как и прежде, старались держаться от меня подальше, но травлю всё же прекратили. Ну, а я, постаралась убедить себя в том, что произошло совпадение, дурацкое, нелепое, отвратительное совпадение, к которому моя игра не имела никакого отношения.

Тикали настенные часы, отплясывал чечётку дождь, пахло яичницей. Запах показался отвратным, к горлу подкатил горький комок. Постоянство привычек матери раздражало, а желание отца угождать и поддерживать её во всём – раздражало ещё больше. Маменька каждое утро ела яичницу, заставляя это делать и меня, и папеньку. Её совершенно не волновало, что меня тошнит по утрам, и что я бы с удовольствием обошлась чашкой кофе.