Страница 3 из 15
Иногда на пороге кухни появляется Им. Привалившись к дверному косяку, угрюмо обозревает владения, затем отходит в сторону и садится на корточки под крыльцом. Раскуривает трубку и долго смотрит, как трудится Уоллас. Щурится, выдыхая ленты белого дыма. Он никогда ничего не говорит и, кажется, ненавидит все вокруг так же сильно, как сам Уоллас. Часто вскоре появляется Черенок, с порога зудит над макушкой напарника, – тогда Им рывком поднимается, заканчивает с курением, даже если только что поджег травы, и уходит к сараям. На грязи двора остаются следы его башмаков, темные в желтоватой пыли.
Уоллас скоро потеряет счет времени в этом болоте. Магды по-прежнему нет.
Раз в день он отирается у кухонного крыльца с пустым ведерком из-под помоев, которое Черенок наполняет жратвой. Когда в баланде попадаются кости, Уоллас радуется и прямо у крыльца дробит их в муку челюстями. Он всегда голоден, нутро требует свежего мяса, Уоллас охотится на грызунов, – проворные, те разбегаются. Крысам легко укрыться в щелях под полом трактира, там, куда он не пролезет. Внизу часто дремлют батраки, немногословные одиночки, копошащиеся по хозяйству. Уже угасшие, но еще держащиеся на ногах рабы коротают отмерянный срок. Они немногим лучше мертвых с погоста.
Иногда, в особенно темные ночи, кто-то пронзительно воет в Лесу. Тогда тянет прочь из туманных Камней, снова дышать пряным запахом папоротников, и листвы, и влажной коры, и свободы, и выслеживать ползунов с дикими тварями. Кроме далекого зверя, с Уолласом никто не общается, и молчание становится в тягость. В голове давится полчище несказанных слов.
Иногда с кухни выходит Черенок Тохто, – покричать на батраков. Тогда все ускоряется, но вскоре снова вляпывается в трясину. В здешней жиже, кажется, даже время увязло.
Вот по двору волочется трактирный хья, его Уоллас легко отличает: тот сильно припадает на левую ногу и всегда опирается на узловатую рогатину костылька. Хья одет в те же обноски, что и остальные батраки, ничем особенным, вроде, не выделяется, разве что выглядит моложе прочих рабов, и острокостное лицо его вечно избито. Уоллас не может сказать, смазлив ли хья или нет, он со скрипом приноравливается различать бледный народ.
Когда хья отбивается от рук пьяных гостей, Уоллас отворачивается и уходит. Ему уже наплевать на извращенные эльфийские нравы. Он отравился болотными испарениями, его самого тянет блудить и чудить. Тревожит, горячит мысли черная кровь, вымывает из чугунного сна наяву, – он трусит на кромку леса, и корчует деревья до тех пор, пока не срывает мозоли.
А еще, у Тохто живут полудикие выродки. Кривые уроды, размером не больше телят, гладкокожие и горбатые, они сидят на цепях в дальнем от трактира сарае. Дергаются, щелкают голыми челюстями и злобно хрипят каждый раз, когда кто-то приближается к двери. Батраки с порога бросают жратву, выродки дерутся, отбирая друг у друга ошметки. Их зубы выбиты, языки выдраны, голени переломаны, чтобы далеко не ушли.
Трактирщик называет выродков своими хмырями. Уоллас тоже выродок, но как зовет его Им, он не знает.
2
Гостей в «У Тохто» в избытке. Уолласа выгнали из устланной сеном клетушки сразу после того, как закончились первые сутки.
– Вали к своим. – Распорядился трактирщик, кивнув в сторону дворовых построек. Не уточнив направление, Им Тохто широкими шагами вернулся на кухню. Топор он, конечно, забрал.
Уоллас долго стоял под крыльцом кухни. Слушал ворчание Черенка на нерасторопную прислугу, гул голосов в общем зале, глухой стук черпака о стенки чана, доносящийся из-за задернутой занавески. Кто-то размешивал и разливал по плошкам хлебалово… Голову кружил аромат настоявшегося на хлебных корках, птичьих костях и корешках варева, ни капли которого ему не достанется.
А ведь Уоллас легко смог бы вломиться на кухню и всех там, внутри, застращать. А после их котел оприходовать. Пусть не сырое, зато все стало б его…
Он с трудом оторвал взгляд от дверного проема. Осмотрел двор.
Цветки в горшках распахнулись, бесстыдно явили мясистые рыльца. От них потянуло запахом яблочных паданцев. Тогда, в те первые дни, Уоллас был удивлен, обнаружив, что цветки нравились Иму сильнее, чем Черенку. Долговязый трактирщик любил курить на крыльце рядом с ними, а толстяк растения будто не замечал. Ровно так же, как прочие эльфы.
Потоптавшись, Уоллас осмотрелся по сторонам, поймав на себе сумрачный взгляд сидящего под стеной хья, и поплелся туда, куда его отослали: к остальным выродкам. Распахнул тяжелую, с огромным перекидным замком дверцу хлева. Уроды со звоном задергались на цепях, закряхтели, взмесив дерьмо под ногами, и вдруг притихли, распознав свояка. Уставились снизу вверх, настороженно, желтыми глазами с полоской зрачка. Сквозь навозную вонь от них несло Лесом, – и узнавание защемило под ребрами.
Уоллас коротко рыкнул, засадив кулаком по стене – хмыри одновременно вздрогнули. Потом он сделал шаг внутрь. Осторожно наступил туда, куда выродки не дотягивались, – там не было ни помета, ни ошметков помоев, – и протянул свою серую руку. Пофыркав под пальцами, хмыри покорно сели на задницы, прямо в собственное дерьмо.
Нет, он не смог принудить себя с ними остаться. Тяжело дыша, Уоллас вышел, оперся о рельефную стену сарая, затем сполз по ней до земли и уткнулся плоской мордой в ладони. За его спиной выродки заволновались, зазвенели цепями и начали тоскливо скулить. Будто свора псов без хозяина.
Под самой крепкой стеной хмыриного хлева он устроил что-то вроде навеса. Получившуюся покатую крышу накрыл дерновыми лоскутами, на подстилку надергал болотной травы, земляными бортами огородился с боков. Им великодушно распорядился отдать пару тряпок и подгнивших шкур для тепла. Кое-как подсушив их, Уоллас стал укрывать на ночь ноги. Спустя пару ночей он обтянул каркас стен изношенными смоляными холстами, – и сделалось совсем хорошо.
Соседство хмырей быстро перестало мешать. Он вычистил все скопившееся в хлеве дерьмо, – выродки тыкались под руки и топтались, радуясь, что он шурует под их ногами рогатиной. Истомившись в неволе, они принимали уборку за развлечение, заваливались на спины и подставляли бледно-розовые, все в грязи животы. Когда случился дождь, Уоллас разомкнул цепи и без дозволения Тохто выгулял уродов под струями.
Свора бесновалась от счастья. Никто не попытался сбежать.
Так присмотр за выродками стал делом Оласа. Теперь на закате он убирает навоз, а на восходе приходит с парой ведер смердящих тухлым помоев, ставит в загон и наблюдает за пиршеством. Приходится бдить, чтобы всем доставалось вровень жратвы. Насытившись, хмыри сворачиваются в клубки, ложатся плотно, как чешуя, бок о бок, словно не они только что пытались соседей задрать.
Конечно, эльфы-батраки счастливы повороту, – им больше не приходится собой рисковать. Пожилой трехпалый батрак даже отдал Уолласу кость из собственной миски, и на обожженном лице его промелькнул серпик улыбки. На другой день Уоллас помог докатить тяжелую бочку, но взамен не получил ничего, – потому что у батраков, кроме мисок, тоже своего не было.
На грани между явью и сном наплывают тяжелые ладьи саркофагов, бьются, толкаются, и глухие удары бортов отдаются болью в висках. Поток дремотной Воды подхватывает и несет в прошлое, прямо к усыпанной самоцветами каменной гробнице под сводом Врат Небесного Дома. Там обрел покой прах Рыжего Яромана, основателя рода Яблочных гномов. Он гарантом добрососедства остался на вечный покой у людей.
Изваяние Яромана возлежало на драгоценной плите в его собственных, потемневших от времени парадных доспехах, с кованой секирой на плече и с каменной бородой, такой длинной, что она змеилась по полу до самого выхода. Пока взрослые возносили молитвы, Уоллас слушал их заунывное пение и со скуки воображал, как упирается ладонями в холодную поверхность плиты и, пыхтя от натуги, сдвигает в сторону крышку. А оттуда, будто из люльки младенчик, ему ухмыляется заплесневелый труп старика.