Страница 3 из 9
Назвала Моськой, как у Крылова.
В первый же день у новой воспитанницы был пир. Отдала ей все остатки замороженной гречки. Глаза б ее не видели, зато псине понравилось.
Жизнь не стояла на месте. И даже здесь, в глуши, события находили себе место. Бабка Фрося занемогла, неделю лежала с температурой, что стало большой проблемой. Уже к обеду первого дня невыдоенная Мурка истошно мычала в сарае. И как к ней подступиться? Пришлось снова звать на помощь председателя.
Иван Егорович сам не смог из-за неотложных дел, но отправил к Людмиле своего вроде бы родственника.
Когда пришел рыжий, несуразный, долговязый мужик, она даже немного испугалась. Какой из него помощник? Да он головой потолки ей пробьёт, да Моську, отчаянно лаявшую, без голоса оставит. Но Рыжий со знанием дела взял сухое чистое ведро с лавки, усмехаясь, окинул жилище цепким взглядом и вышел из дома. Пришел уже через полчаса с полным ведром молока.
– Ты это, женщина, собаку не корми. Я ей первого, перегоревшего молока в чашку нацедил. Сытая она. Вечером приду. Молоток-то есть? Не знаешь? Ладно корова, а куры от сквозняка померзнут, захохлятся, занедужат. А молоко процеди, да лучше скисать поставь сразу. Творогу наделаешь. Невкусное оно сегодня. Больное.
Рыжий оборвал речь на полуслове и вышел, теребя тугой ворот зеленовато-коричневой дубленки. Жарко, наверное, в доме. А пройти она ему не предлагала. Не к чему.
Рыжий пришел вечером, снова подоил Мурку, помог надергать большим поржавевшим крюком сена из стога, починил дверь в землянку, поправил загон порося. И всё без единого слова. Ей, собственно, тоже говорить ни о чём не хотелось.
Пройти в дом снова не пригласила, лишь сунула в руки мужика тряпичную сумку с банкой сметаны и кружочком сливочного масла. Неизвестно еще, когда бабка Фрося поправится. А помощь этого долговязого точно нужна.
Сама поужинала хлебом и парным молоком, таблетки пить на ночь не стала. Половина из них успокоительные, но, как оказалось, от них никакого толку. Что-то делать все-таки надо. Возможно, напроситься с председателем в район? А там пойти в больницу, встать на учет, сдать эти чертовы анализы, показать свою старую карту. Взять рецепт.
Почему-то боли она теперь боялась больше всего. Не смерти, а именно боли. Хотя признаться самой себе, никогда не понимала, как можно боль терпеть. Прижавшись к теплому креслу и укутавшись в перекошенное и растянутое шерстяное одеяло, она снова стала смотреть на вальс мелких снежинок за окном. Днем пушинки были огромными, сейчас обмельчали, стали как мошки и серебрились в лунном свете. Наверное, будет мороз.
7
Боль, свою первую и непонятную – то ли душевную, то ли физическую, она испытала, когда мать привела нового ухажера. Третий муж, пьяница и лентяй, ушёл как полгода, а мать, устав от одиночества, не стесняясь четырех дочерей, решила, что может позволить себе отдушину.
Закрылись с любовником с вечера в комнате, скрипели кроватью, смеялись. Люда включила телевизор погромче и рассадила перепуганных сестер на диван, приказав смотреть мультики, потом новости, потом политический обзор. Из двух каналов не особо что-то можно выбрать. Это сейчас их за сотню, и тыкай в пульт, пока рука не устанет…
К полуночи в комнате стихли, девчонок разморило, и уснули они вот так же, гурьбой. А Люда приютилась в кресле, кутаясь в большой махровый халат, доставшийся в наследство от двоюродной тетки. Ночью было холодно, но отобрать у мелких второе одеяло не решилась. Малышки и так открываются без конца, а под одним и вовсе замерзнут.
Скрючилась, кое-как поджала под себя ноги и уснула. То ли съела что-то не то, то ли организм через боль пытался разбудить свою хозяйку, но очнулась за несколько минут до беды.
Ухажер, проснувшись среди ночи попить водички, решил проверить и ее. Когда Люда распахнула глаза, его рука уже по-хозяйски теребила затвердевшие соски оголенной груди, а вторая бессовестно терла разбухшую и влажную плоть в трусиках. Не сразу она поняла, что происходит, но, увидев довольную ухмылку пьяного мужика, осознала, что он ее просто так не отпустит. Кричать? Перепугает девчонок, бедняжки и так за вечер натерпелись страху, переживая, что же такое делают с их матерью там, за стенкой. Отбиваться? Да этот бугаина скрутит ее в две секунды и изнасилует тут же, никого не стесняясь. Она попыталась вскочить с кресла, выбраться из его медвежьих объятий, но он сразу же уперся коленом ей в живот и накрыл рот своим тошнотворным поцелуем, толкая между сжатых зубов острый и шершавый язык, одновременно усиливая движения рук, переходя от нежных поглаживаний к резким дерганым толчкам и щипкам. Она замычала в его рот, давясь текущей слюной, задыхаясь, царапая его за плечи, пытаясь отбиваться, но… каждое ее движение сопровождалось надавливанием его колена в подреберье настолько сильно, что от боли сыпались искры из глаз.
Сколько ей было, шестнадцать? Она понимала, что происходит, но боялась не потери невинности, а именно позора и того, что об этом могут узнать родные. Было стыдно за то, что пока она спала, собственное же тело ее предало. Возбудилось, разнежилось, раскрылось для этой твари. А он действовал умело, понимая ее состояние, довел до пика и только когда почувствовал, что девчонка обмякла, отпустил.
"Ты такая сладкая, малышка! Завтра мать уйдет на работу, мы продолжим. Обещаю, тебе понравится!"
Засунув еще раз язык в ее рот, облизал щеку, затем поворошился им же в ухе, намочив ее растрепавшиеся волосы, и ушел в другую комнату, к матери. А Люду, обезумевшую и потерянную, все колотило, тошнило, и красная пелена стояла перед глазами, грозя отключить сознание. Как она пережила тогда те несколько часов до рассвета, не понимала до сих пор. Сидела с абсолютно сухими глазами, так и раскрытая наполовину, решая, что лучше – наложить на себя руки или просто уйти из дома.
Утром в какой-то момент решилась, что подойдёт к матери, расскажет, пожалуется. Долго подбирала слова, репетировала, собиралась с духом. Ждала на кухне, поставила кипятиться чайник, приготовила бутерброды на завтрак. Дверь из спальни распахнулась и с грохотом ударилась об стенку. Осыпалась побелка на пол, а вместе с ней и Людкины надежды. Мать висела на любовнике, крепко обхватив его ногами за талию, ничуть не стесняясь двусмысленной позы и того, что его мерзкие руки оглаживают ее оголенный зад. Она весело хохотала и целовала мужчину.
Дочь она заметила не сразу, но счастливых глаз не спрятала и тут же объявила:
– А, Люда… Проснулась уже? Вот и хорошо, покажешь в доме, где что лежит. Дядя Николай будет жить у нас.
В глазах потемнело. Как и тогда. Ощущение, что она оказалась на краю бездны не уходило до сих пор, даже спустя тридцать лет. И обида на мать все еще сидела, словно тюремная крыса, изредка высовывая свою морду в ожидании лакомого кусочка. Сердце снова потеряло ритм, закололо, а через миг задушило приливом. Много шрамов в душе накопилось за жизнь, но некоторые отчего-то болели до сих пор. Мазь что ли какую у бабки Фроси спросить, чтобы заживало…
8
Утро тогда было солнечное, безветренное. На ее счастье. Пока дядя Николай бегал за сигаретами и стоял в очереди за разливным пивом, она успела собрать девчонок, взять перекус и уйти с ними на улицу. Гуляли весь день, купались в озере возле заброшенных дач, там же рвали и ели дикий щавель и молодую терпкую дикарку, а потом катались на качелях на чужих дворовых площадках. Вернулись затемно.
Мать, снова подвыпившая, с горящими глазами, вышла из комнаты в одной шелковой сорочке, нахлестала Людку по щекам за то, что дома не убрано и девчонки не кормлены, а затем скрылась в своем новом любовном гнездышке. Люда, заглянув в пустые кастрюли, заварила в бокалах кисель из пакетиков, нарезала вчерашний батон, накормила сестричек. Уснули они сразу, а она просидела всю ночь в кресле, боясь сомкнуть глаза хоть на секунду и крепко сжимая в вспотевшей руке тоненький, погнутый кухонный нож.