Школа жизни

Все, писавшие обо мне до сих пор, старались доказать, что я рождён отмеченным Божьим перстом, как бы заранее предназначенный к совершению великих дел. Это – неправда…

Когда мне было восемнадцать лет, отец мой женился вторично, и мачеха стала меня изводить. Я собрал свои пожитки и поехал в Лодзь, где без труда нашёл себе работу, будучи сильным и трудолюбивым молодым человеком. Таким образом, если бы не женитьба отца и не сварливость мачехи, я сидел бы и до сих пор в деревне и не приобрёл бы известности, если под ней разуметь то, что многие люди осведомлены о таких подробностях моей жизни, которых я даже не знаю и сам; а главное – не было бы школы жизни.

Повторяю: я был в то время заурядным неграмотным деревенским парнем.

В Лодзи я познакомился с рабочим Возняком и подружился с ним. Ему пришла в голову мысль о нашем совместном переселении в Америку. Меня смешат рассказы, будто я переселился в Америку с целью изучить положение рабочего класса в этой промышленной стране. В то время я не имел ни малейшего представления о рабочем вопросе, а социалистов считал людьми ленивыми и завистливыми. Даже Возняк, который был грамотен, старше и опытнее меня, стремился уехать только для того, чтобы побольше заработать и посмотреть Божий свет.

Голодного и оборванного, он водил меня по нью-йоркским читальням и митингам, где мы, правда, ничего не понимали, но могли, по крайней мере, обогреться. В голодные дни и долгие ночи он впервые толкнул меня на путь размышлений, и если бы он не умер, как знать, быть может, он сделал бы гораздо больше, чем сделал я.

В погоне за сенсацией господа биографы называют меня: одни – любовником, другие – приятелем госпожи Вартон. Какой вздор! Мисс Вартон, член просветительного общества, принимала участие в распространении и заполнении анкетных листков по рабочему вопросу; по её настоянию я описал свои пятнадцатилетние скитания в Америке, этой стране миллиардеров и нищих. Это сочиненьице, изданное в несколько изменённом виде «обществом распространения просвещения», не возбудило и сотой доли того интереса, какой ему приписывают теперь. Смешно утверждать на основании его последней части, что уже тогда в моём уме сложился план основания школы в том виде, в каком она существует теперь, – наша школа жизни. Издавая «Пятнадцать лет моих скитаний», я хотел даже выпустить эту часть, как не представляющую непосредственной связи с целым, и если госпожа Вартон настаивала на её сохранении, она делала это по собственному желанию, я же сам не придавал этой части моей книги никакой цены.

Хочу внести ещё одну поправку. Годисону приписывают какие-то таинственные мотивы, по которым он будто бы завещал мне своё наследство. Почему не допустить того, что так просто и единственно согласуется с тем, что сказано в самом завещании. Ведь этот одинокий чудак и эгоист говорит в нём, что ему «после смерти будет всё равно, кому достанутся его миллионы», что «нет никого и ничего на свете, кому или чему он хотел бы их завещать, а потому и завещает их первому встречному», т. е. мне. Он поступил в данном случае как человек, который, собираясь в далёкий путь, оставляет ненужные ему вещи лакею или дворнику, тому, кто подвернулся под руку.

Годисон, правда, прочитал мою книгу, но не задумывался над ней серьёзно. В противном случае он мог бы хоть раз пригласить к себе автора, чтобы лично познакомиться с ним. «Любопытно знать, – пишет он в завещании, – что сделает с моим полумиллиардным состоянием бедняк, хронически живущий впроголодь».

«Пятнадцать лет моих скитаний» вышло в печати в марте месяце, завещание написано 1-го апреля, а 5-го мая Годисон умер. Проживи он дольше, он, пожалуй, изменил бы ещё своё завещание. Говорят, мать Годисона была полька, – это возможно, но будь она шведка или негритянка, это не повлияло бы на характер завещания.

Ах, эти журналисты, как они умеют врать… Но не публика ли виновата в этом? В самом деле, бедная публика: какое разочарование! Итак, я не был «вундеркиндом», богатая американка не влюбилась в меня, молодого рабочего, знатный богач не под влиянием угрызений совести завещал мне своё состояние… Вместо логически последовательного рассказа – простой перечень разнообразных случайностей, не находящихся во взаимной связи.

Да, именно так. Жизнь современного человека, в сущности, есть только ряд случайностей, без руководящей нити, без существенного внутреннего смысла. Наша школа и стремится предотвратить в дальнейшем это явление.

Кто знает американскую прессу, тот не удивится, что газеты оповестили о завещанном мне наследстве раньше, чем я сам об этом узнал. Сенсация была огромная. Несколько часов спустя после вскрытия завещания появились экстренные газетные выпуски с моим портретом, фотографическими снимками комнаты, дома, улицы, где я жил, фабрики, где я работал, трактира, где я обедал, кружки, из которой пил пиво.

Я испытывал такое чувство, будто меня постигло большое несчастье. Толпа людей окружала гостиницу, куда я пытался укрыться. Вечерняя почта принесла мне сотни писем со всевозможными просьбами и предложениями.

Моё совещание с адвокатом было непродолжительно. Я сказал ему, что принуждён бежать куда-нибудь подальше, в противном случае расхватают моё состояние и замучают меня самого; сказал, что хочу обсудить в полном уединении, как наилучшим образом употребить своё имущество; что мне противна благотворительность: отдай я во имя неё половину, даже девять десятых незаконно доставшегося мне состояния, присвоив себе остальное для личных потребностей, я совершил бы кражу и преступление. Я решил пока оставить всё в том виде, как оно было при жизни Годисона. Я взял у адвоката тысячу долларов и ночью, как преступник, бежал из Нью-Йорка. Сидя уже в каюте парохода, я всё ещё не знал определённо, куда и зачем я еду.

Наступили тяжёлые для меня дни и ночи. Я столько раз мысленно осуждал богачей за их дурную жизнь, за то, что они обижают людей, за то, что, сколотив себе состояние, они ничего не умеют пpиoбрести, кроме скуки, пресыщения и болезней, – ни капли счастья, ни одного мгновения полной радостной жизни, – хотя бы только для себя самих. Теперь я сам очутился в их положении. В течение двух дней мне пришлось выслушать тысячу жалоб, проклятий, испытать на себе негодование и презрение, – и я малодушно бежал от людей, так недавно бывших мне братьями. И вот, полный сомнений, я плыву к неведомым берегам, не зная, что принесёт мне завтрашний день.

Я желал бы, чтобы путь продлился до бесконечности… Может быть, грянет буря, затопит жалкий пароход, я вместе с ним и мои мучительные вопросы, которым нет ответа.

В Лондоне, Париже, Берлине – везде я видел одно и то же. Десяток-два больших общественных зданий, которыми пользуются привилегированные люди, – у остальных для этого не хватает досуга; десяток-два богатых улиц со стильными дворцами, в которых задыхаются и вянут без пользы обленившиеся богачи, ненасытно жаждущие всё новых утех; и сотни улиц и переулков, обитаемых невольниками желудка – своего и своих детей.

Захожу в лавочку, – покупаю хлеба и кусок сыра, – спрашиваю с недоумением:

– Так вы сорок лет уже сидите в этой тёмной лавке и собираете гроши, продавая сыр, масло, хлеб?

– Да, господин, с детства. Когда мой отец…

– Знаю, знаю… Ну, а какая-нибудь мысль светлая, окрылённая, рвущаяся к солнцу, прямо к солнцу?…

Пожимает плечами, не понимает.

– Ну, а деревня, лес, васильки?

– А, вы про дачу, – говорит он с бледной улыбкой. – Добрый господин, я и так едва свожу концы с концами.

– Понимаю, понимаю…

Так я приехал в Варшаву. С ужасом узнаю, что газеты, не шутя, интересуются моей особой, с нетерпением ожидают моего приезда, что здесь, как и в Америке, мои миллионы привлекают всеобщее внимание и на них готовится решительная охота.

Последние доллары у меня быстро таяли, но я не хотел обращаться к американскому адвокату, да это было бы и небезопасно, так как могло нарушить моё инкогнито. Полиция всё настойчивее требовала у меня свидетельства об отбытии воинской повинности, я же отговаривался, будто ожидаю получения бумаг из деревни. Каждую минуту я рисковал очутиться в вихре случайностей. У меня ещё не было определённого плана действий, но я всё сильнее сознавал, что необходимо отдать всё состояние для осуществления одного лишь предприятия, что полмиллиарда – сумма бесконечно малая, – её едва может хватить для какого-нибудь значительного опыта, но отнюдь не для преобразования современного нелепого и несправедливого строя. Я чувствовал, что всё человечество живёт в беспредельной муке из-за какого-то недоразумения, корни которого нужно было найти.