Страница 2 из 6
«Не хочешь в суд сходить?»
Я поперхнулась.
«Судят малолетку, – продолжала она, – за то, что покупала в зоомагазе котят и отреза́ла им головы. Был ещё парень, но его по малолетству отпустили. Нужно побольше слушателей. Это в четверг».
В четверг я стою в центре зала её станции метро и глазею по сторонам. Во «ВКонтакте» у Кристинки дерево на аватарке и цитата Махатмы Ганди в статусе: «Если желаешь, чтобы мир изменился, сам стань этим изменением». Я тогда ещё подумала, что узнаю её, наверное, по каким-нибудь дредам и огурцам на штанах. Но потом увидела в подписках «Светка Супер Ноготки» и поняла, что обойдёмся без дредов.
Но всё-таки я её вижу сразу.
Выбегает навстречу: невысокий рост, гладкие рыжие волосы, бежевый пуховик. Чёрные, немного раскосые глаза, лучезарная улыбка.
– Привет, извини, давно ждёшь? Поехали, там ещё телевизионщики подойдут, движухи будет много, маразма тоже.
Мы забиваемся в поезд в сторону центра.
– Ну, рассказывай! – кричит она мне в ухо. – У тебя есть собаки, кошки?
– Два кота! – ору в ответ.
– Подкидыши?
– На помойке нашла обоих!
– Кастрировала?
У меня, кажется, ползёт вверх правая бровь.
– Не-а, – отвечаю. – Но с этим нет проблем. А у тебя – Вадос, так?
О Кристинке я всё-таки успела немного узнать, пусть не во «ВКонтакте», а в Инстаграме. «Вадос – мой лучший любимый друг!» – сообщает она под фотографией годовалого овчара с болванским выражением на морде.
Когда таким образом основные моменты прояснились, Кристинка рассказывает мне о деле.
Началось всё в лохматом году, когда оба – и парень, и девка – были школьниками. Парню на тот момент не было и шестнадцати, поэтому его отпустили. Девка чуть старше и огребает теперь в одиночку. Они ещё и встречались, а потом он её бросил. Бабья доля – полный набор.
В предбаннике уже собрался народ: парочка активистов – тоже лет на пять меня младше, пара Кристинкиных сокурсников и охранник в скафандре, как у Дарта Вейдера.
– …Я вообще часто езжу в Вязёмы, – рассказывает кому-то низенькая девчонка с пухлым и грозным лицом. – Там мой знакомый сидит. А сюды у меня вообще аккредитация. Активистка, спрашивают? Чё, правда, что ли? Ага, а по мне прям незаметно, да? Бесит.
Девчонку отбрасывает дверью в сторону, и в предбанник вваливаются люди с камерой, штативом и предприимчивыми лицами.
– Макс, – представляется парень лет под тридцать, с чёлкой а-ля «первый парень на районе» и профессиональной хитрецой в глазах. – Пойдёмте, пойдёмте, скоро начало.
Охранник сканирует нас, и мы поднимаемся на третий этаж.
– Вот эта?
– Ага.
Девка-живодёрка сидит в трёх метрах боком к нам, нога на ногу, лицо рябое и не выражает абсолютно ничего. В нашу сторону не смотрит; краем глаза уловив камеру, спокойно берёт папку и заслоняет ею лицо. В таком положении и остаётся.
– Значит, так, – говорит Макс, не особо стесняясь живодёрки. – Кто из вас активисты? Вот вы все? Короче, смотрите, мы делаем сюжет. Вот после суда она выйдет, а там вы уже ждёте. Вот, держите бумажки, кинете в неё и покричите что-нибудь.
– Чего?!
– Ну чего-чего. Типа «сдохни, тварь». Ну проявите фантазию, нам движуха нужна!
Он суёт нам какие-то бумажные огрызки, аккуратно разодранные и скатанные в шарики, а его коллега – девушка-оператор с каре и мартышечьими чертами лица – предлагает всем беляши. Я вежливо отказываюсь, ребята переглядываются: они ещё немного ошарашены тем, что им предстоит. Только Кристинка еле заметно усмехается.
Тут открывается дверь в зал суда, всех зовут, и мы идём – кто с беляшами, а кто с бумажками.
Зал тесный и полупустой; мы падаем на галёрку, телевизионщики скрежещут штативами сбоку. За нами всё та же дартвейдерская охрана. Судья – моложавая тётка с высохшим лицом. Живодёрка сидит в первом ряду, чуть наискосок, рядом с ней – рыхлая баба с пергидрольными волосами и в костюме «Абибас». Мать её.
На самом заседании ничего замечательного не происходит: оно уже четвёртое или пятое по счёту. Всё уж давно понятно и сводится к тупой бюрократии.
Я смотрю живодёрке в спину. У меня почему-то даже её спина вызывает нездоровый интерес.
– Подсудимая хочет что-то сказать? – спрашивает судья.
Меня толкает в бок Кристинка. Шепчет своим нежным голосом с неожиданной злостью:
– Слушай, слушай. Сейчас она будет изгаляться. Лишь бы на зону не попасть.
– Галёрка, тихо!
Живодёрка встаёт, рябое лицо по-прежнему закрыто, будто она родилась с папкой в нужном месте.
– Ваша честь, – говорит она. – Вы не представляете, насколько мне эмоционально тяжело. Я сплю плохо. Я каждую ночь вижу перед собой то, что делала. Я не могу себя простить.
Я вдруг замечаю, что ноги у неё кривые.
– Заседание окончено, – говорит судья. – Все свободны.
У выхода уже топчется живодёркина мать – страхует на случай непредвиденного. Кажется, лица у нас в суде и правда были кровожадные.
Здесь же стоят камеры. И Макс-репортёр.
– Короче, активисты! Ваш час. Бумажки наиз- готовку!
Становится тихо. С неба падают скупые снежинки.
Дверь открывается, и на улицу выходит живодёрка. Выцветший зелёный пуховик, капюшон надвинут на лицо, и снова, снова, снова папка.
– Ну же! – кричит Макс.
Мы смотрим на бумажки в руках. Потом на Макса как на дебила.
Чья-то бумажка падает на асфальт, как пародия на снежинку, и прыгает по тротуару. Живодёрка, закрываемая матерью с тыла, топает на своих кривых ногах мимо нас и скрывается за углом.
Кристинка первая идёт к мусорке и демонстративно выкидывает Максову бумажную поделку.
Макс тут же как-то весь выпрямляется и становится насмешливым, как ребёнок, который с трудом пытается скрыть обиду.
– Блин, ну отлично. Вы как бы всё запороли. Мы договаривались, не?
Ему никто не отвечает. Так и расходимся, не прощаясь.
– Ничего мы им не должны, – говорит Кристинка. Мы проводили остальных ребят и забились под крышу торгового центра, греемся и едим. – Тоже мне звезда журналистики.
Меня сейчас интересует не Макс и даже не видеоролик.
– А с этой-то что будет? – спрашиваю.
Кристинка пожимает плечами.
– Да что-что. Слышала, как она распиналась? Они это любят. Да и возиться с такими делами никому не надо. Если бы не активисты – никто бы не дёрнулся. Того вон отпустили, этой по-любому условный дадут. Ус-лов-ный! – чеканит она и улыбается. Я вдруг чётко осознаю, что эта улыбка у Кристинки – что-то вроде фишки. Улыбка для особых случаев, лучезарная и жуткая. – Так что не парься. Ешь. Я просто уже насмотрелась, – говорит она.
Мы молчим. На улице чуть потеплело, слегка моросит, пробка на шоссе увеличилась, а дворники на стёклах ускорились.
– Я поэтому на чинушу и учусь, – наконец говорит Кристинка. – Чтобы хоть как-то и хоть на что-то влиять. А пока я только рабочая сила. Уже хорошо.
– Это ты про волонтёрство?
– Ага. Ты, кстати, собак не боишься?
На следующей неделе мы поехали в приют вместе.
Глава 2
Крещение
– Кристина, кыш отсюда.
Это говорит человек с редкими седыми волосами и красным лицом. Кристинка ободряюще мне кивает – мол, не принимай всерьёз – и уходит в соседнюю дверь, как она говорит, к собакам. Я остаюсь за столом напротив краснолицего человека. Это Яков Львович, директор приюта.
Мы сидим в тесной комнатке с горами круп, кормов, газет, чьими-то куртками, шприцами, раскрытыми тетрадками, раковиной и холодильником. Это называется «офис».
В соседней комнате карантинная – место, где держат животных-новобранцев до полной ветеринарной обработки. Кристинка мне уже объяснила, что это миф, будто приютские животные сплошь блохастые и щедро источают заразу. Зараза тут просто не пройдёт.
Яков Львович смотрит на меня. В его голубых глазах есть что-то жутковатое. Примерно как у хаски, у тех, чьи глаза голубые и каёмочкой обведены. Но на хаски я уже налюбовалась и вздрагивать от их вида перестала, поэтому и на Якова Львовича смотрю открыто и дружелюбно.