Страница 9 из 12
Отец Гусева сильно пил, и жена его сильно от этого страдала. Она работала учительницей, выглядела забитой, но женщиной строгих правил, и старалась согласно им воспитывать сына, однако пьянство отца не позволяло. За стеной часто разражались скандалы и битвы. Гусев бил жену и сына, а папа иной раз разнимал их, уже не выжидая, позовёт или не позовёт жена Гусева на помощь. Володя после побоищ пропускал школу, и в классе немного спекулировал этим, чем мне и не нравился.
Кроме того, он старался выглядеть нарочито прилежным и исполнительным учеником, и мне виделось в этом сознательное двуличие, так как все знали, что за воротами школы он курил, пил и грубил. Но не дома и не в школе.
Семья Гусевых разваливалась на глазах. Папа волею судьбы оказывался жене Гусева консультантом по разводу, хотя одинаково жалел обоих.
– Чрезвычайно умный мужик, этот Гусев, – делился он с мамой. – Философ, даром что рабочий. Понимает всё лучше своей жены. Но думает не столько о семье, сколько о мироздании. Здесь они с женой не сходятся, и он начинает бить посуду, угрожая покончить с собой.
Наступила осень. Газоны пожухли, и стояли туманы. Вернувшись однажды из школы, мы с Володей застали обе наши квартиры открытыми настежь. Входила и выходила милиция.
Гусев повесился.
Папа давал свидетельства, помогал составлять акт о смерти.
– Что это? – спросила я в последующие дни, услышав внизу первые такты похоронного марша.
– Гусева хоронят, – сказал папа, и мы вышли на балкон.
Процессия проходила под аркой наших лоджий. С высоты шестого этажа я видела лежащего в гробу – с непомерно большой, фиолетовой головой.
– Почему такая большая голова? Почему фиолетовая? – спросила я.
– От удушья, – объяснил папа.
Изо всей процессии это было единственное тело, что смотрело прямо на меня. Его пропорции с непомерно раздувшимся, как неровный мяч, сизым лицом, долго преследовали меня. До сих пор, тридцать с лишним лет спустя, эта картина ясно стоит у меня перед глазами, перекрывая более важные вехи моей жизни. Творческая память.
Летом окна и балконную дверь мы держали открытыми, и по вечерам наша маленькая квартира на шестом этаже дышала ночным теплом после жаркого дня. Тянуло свежестью из ближнего оврага и квакали лягушки. Мы укладывались в полночь, а в выходные дни засиживались за полночь.
Я занималась в своей комнате одна, но с открытой дверью, чтобы слышать жизнь в квартире. В старших классах, связанная школьными обязанностями, я засиживалась допоздна и не могла вместе с родителями посмотреть по телевизору на сон грядущий «киношку» (по папиному словарю, а так же «кинку»), но прослушивала их все через открытую дверь.
Родители занимались каждый своими делами и переговаривались. Мы уже собирались укладываться спать, как на улице раздались женские крики: «Помогите!.. Помогите!..» Кровь застыла в жилах. Слухи о Тушинских насилиях и убийствах, сопровождающие нас с момента переезда, всплыли в воображении.
В кинотеатре «Балтика» бандиты проигрывали в карты места и после фильма отслеживали и убивали зрителя.
На нашу одноклассницу Таню напали насильники, и девочка на уроке сошла с ума, напугав нашу математичку. Со своей парты я видела, как Таня, не отвечая на вопрос учительницы, пощипывает себе лицо.
На бульваре Яна Райниса в проходе меж двух домов ранним утром нашли убитую.
Вечером нашу Ларису преследовал бандит, и когда та в спешке упала, наступил ей ногой на спину, чтобы не убежала. Лара закричала от страха, и бандит сбежал, оставив на Лариной куртке свой след.
Мама в молодости бежала от преследователя по лестнице собственного дома. Добежав до своей квартиры и сумев открыть её ключом, мама захлопнула дверь перед носом бандюги и, обессилев, села на пол под дверью, всё ещё видя перед собой его ухмылку.
Шпана в подворотнях преследовала малолетних девочек, не взирая на их ранний возраст.
Весной восьмидесятых, когда начал таять снег, на улице Гришина нашли труп восьмилетней девочки.
Я росла в окружении насилия. Страх насилия держал меня начеку каждый день, и особенно вечер, в течение всей моей жизни. Я не входила в подъезд, если там уже кто-то был. Не садилась в лифт, если кто-то собирался в него сесть. Я выглядывала свой путь издали, чтобы обеспечить себе физическую безопасность. Москва – опасный город. Нас учили, что все большие города мира опасны. Теперь я знаю, что это не совсем так.
– Папа, кричат! – я чуть не выпрыгнула в раскрытое окно в ночной рубашке.
Папа надевал брюки. В соседнем корпусе кто-то выглянул из окна. В ночи района светилось всего несколько окон, остальные семьи спали.
– Валя, куда ты один?! – в ужасе запротестовала мама. – Только с кем-нибудь!
– Я Федю позову, – согласился папа.
– Папа, скорей! Опоздаешь! – нервничала я.
Крики продолжались, обнадёживая, что жертве всё ещё удаётся избежать расправы. Папа вернулся через час, ухмыляясь и качая головой.
Федя идти отказался, и когда папа спустился на улицу, увидел несколько таких же одиноких, как он сам, рыцарски настроенных соседей. Группкой они пошли на крики и пришли в соседний дом на девятый этаж, где возле квартиры, откуда слышались крики, уже толпились соседи.
Дрались по пьянке муж с женой, уже не первый раз, и соседи колотили в дверь, убеждая их открыть. Когда прибыла милиция и взломала дверь, публика увидела, что жена вопит: «Помогите!», – бегая с топором в руках за мужем.
Бывшую окраину Москвы и рабочий район Тушино, суть которого справедливо характеризовало словосочетание «тушинский вор», застраивали новостройками и заселяли приличной, в большинстве профессиональной публикой, не только московской, но и других городов и республик. Школы наполнялись новыми детьми из благополучных семей, и через несколько лет именно они заканчивали десятилетку, в отличие от старожилов, после восьмого покидающих школу.
Прошло не менее десятка лет, пока из атмосферы Тушино не исчез бандитский привкус и, под натиском переселяемых миллионов, район не превратился в одну из знаменитых московских новостроек, любимый нами по-юношески на всю жизнь.
Не перестают изумлять наши психические возможности. Мы прочно защищены собственной природой. Это позволяет нам иметь счастливые, ничем не омрачённые воспоминания, невзирая на нарушения психики.
8. Коля Рубцов
У нас постоянно кто-то жил. В то время папа переводил азербайджанских поэтов, и попеременно у нас ночевали гости из Баку: то красавец Чингиз Алиоглы, молодой, но уже видный поэт; то Мамед Араз, ведущий поэт Азербайджана, тихий и на редкость необременительный человек, которого за внешность я по незнанию много лет считала мелким служащим, типа бухгалтера; то насмешливо умный и похожий на обезьянку Фикрет Годжа, Ага Лычанлы с лицом Будды, рыжий Вагиф Насиб, – то знаменитый нефтяник республики и всей страны Исрафил Гусейнов, мамин любимец, а то и неизвестный азербайджанский родственник. «Они все такие разные,» – удивлялась мама.
Кроме того, из Сибири приезжали мамины друзья, коллеги и родственники, из Крыма мои дядья – Юра, Лёня и Валера, симферопольская писательница и друг семьи Лена Криштоф. Однажды дядя Женя из Новосибирска заболел и пролежал у нас дома неделю с тяжёлым гриппом. Мама лечила его, возвращаясь после работы, и когда он поправился, подарил маме свои ручные часы, а мама ему свой магнитный браслет.
Мне нравилось присутствие гостей – в доме становилось разнообразно и весело. С папой азербайджанские друзья обращались запросто, называли его Валей, хлопали по плечу, а маму все они величали Галя-ханум и ценили обоих за почти восточное гостеприимство. Почти, потому что иногда не хватало денег, и гостей угощали скромнее, а занимать, как сделал бы в этом случае истинный азери, у родителей не всегда получалось.