Опрокинутый жертвенник

– Учитель, ты оказался прав, это оказалась нечистая дорога. Сегодня похоронили горшечника Прокопия, который лепил горшки пятьдесят лет кряду. Но это я узнал уже не через орла, – сказал Эдесий с плохо скрываемой иронией.

– Нам все же сдается, что ты, божественный, узнал о покойнике благодаря своему тонкому обонянию, – добавил, осмелев, Евстафий.

Ямвлих насупился, повернулся и повел, молча, учеников в обеденный зал. Здесь было все уже приготовлено для пира. В углах, тихо потрескивая, горели светильники, пиршественные ложа были покрыты орнаментными покрывалами и маленькими подушечками, набитыми верблюжьей шерстью.

Палисандровый столик упирался львиными лапами в мозаику, красиво выложенную из тысяч крохотных агатов, мелких кусочков яшмы и стекла. Это красовались три сюжета из подвигов и страстей Аполлона: Стреловержец, поражающий из серебряного лука змея Пифона, Дафна, бегущая от влюбленного в нее бога, и Феб, склоненный в горе над телом Гиацинта. Элпидий обвел взглядом зал и восхитился тем, с каким тщанием, но, однако, без роскоши подобраны одна к другой вещи в доме учителя.

Рабы принесли воду для омовения, Ямвлих и ученики смыли с ног пыль антиохийского предместья. Учитель, согласно ритуалу, надел белые одежды и возлег в центре, на самом высоком ложе. Сопатр, Феодор и Евфрасий легли по правую руку от теурга, каппадокийцы – по левую. Элпидий, как самый молодой участник пира, разместился в конце ложа у дверей.

Не глядя на гостей, два мальчика внесли закуски, поставили на стол полный кратер вина и тихо удалились. Остался один Евтих, выполняющий обязанности виночерпия. И свое дело он выполнял легко и быстро. Опершись левой рукой о подушки, ученики теурга подняли чаши и выжидающе посмотрели на учителя. Ямвлих прочитал гимн Аполлону и пролил из чаши вино на мозаику, все последовали его примеру и затем залпом допили оставшееся. Чтобы не оставались на полу винные лужи, Евтих положил под каждым ложем большие сплетенные куски губки. Ямвлих протянул руку к столу, призывая друзей к трапезе, и ученики сдержанно, не выказывая признаков чревоугодия, как и подобает настоящим философам, придвинулись к яствам.

Хлебосольный Ямвлих принимал гостей так, как сенаторы принимают новых префектов претория. Ученики великого мага ели выловленных из Оронта угрей, устриц из приморской Селевкии, перепелиные яйца и грибы, лучшие изделия антиохийских колбасников, фрукты и сирийские сладости. Сам же Ямвлих, вскормленный идеями Плотина быть непритязательным в пище, практически ничего не ел, лишь время от времени подставлял Евтиху свою чашу.

Когда те же мальчики принесли на длинном блюде зажаренного барашка, Эдесий, глядя на его аппетитную тушу, затеял разговор о кровавом жертвоприношении.

– Неужели, учитель, боги нуждаются в том, чтобы им приносили в жертву животных? Может быть, им достаточно наших возлияний и благовоний?

Ямвлих обвел взглядом своих учеников и увидел в их глазах этот же вопрос. Он отставил чашу:

– Ты же не станешь отрицать, друг Эдесий, что богов почитать надо? А почитать мы их можем как материально, так и нематериально. Материально богам мы возносим молитвы в виде кровавых жертв и сами через эти жертвы им уподобляемся. А нематериально – приносим жертвы в виде неизреченных символов и знаков и также приобщаемся к сонму богов. – Ямвлих помолчал и добавил. – Такие соприкосновения светлых душ с богами очень редки. Плотин за всю свою жизнь достигал этого четырежды, Порфирий всего лишь раз.

– А ты, учитель? – подал голос из своего угла Элпидий, – разве ты не такой же очищенный, как и они? Разве благодать Плотина и Порфирия не перешла к тебе по наследству?

Ученики Ямвлиха стали возбужденно переглядываться.

– Божественный, наш юный Элпидий выдал всех нас с головой, – подхватил Эдесий. – Неужели ты что-то скрываешь от нас? Разве мы недостойны всей полноты твоего учения? Мы узнали кой от кого, что иногда, в теургической молитве, ты озаряешься золотым сиянием и поднимаешься над землей на несколько локтей.

Ямвлих на эти слова улыбнулся и сказал:

– Что ж, у кого длинен язык, у того короток ум, – он бросил колкий взгляд на Евтиха. Раб, уже предчувствуя гнев хозяина, робко выглядывал из-за дверного проема. – Хотя не все то правда, но я обещаю, что впредь я ничего не буду делать от вас втайне. Я полагаю, что в богопознании вы достигли многого и уже способны не только ушами воспринимать мое учение, но и душами – сами божественные силы. Если желаете, то оставайтесь у меня до утра, яств и вина у меня хватит, а завтра на рассвете мы вместе вознесемся молитвой к Гелиосу в моем саду.

Все ученики радостными возгласами встретили последние слова. Эдесий тут же предложил за это тост. Пирующие выпили за учителя и за его школу, за божественные силы, и еще за что-то. Элпидий, впервые бывший на пире у Ямвлиха как взрослый и как равный среди равных, на радостях немного перебрал и уже клевал носом. Ямвлих, заметив это, дал знак Евтиху, и раб, как заботливая няня, приобняв нестойкого юношу, проводил его в темноту спален, положил его на ложе и укрыл одеялом.

Засыпая, Элпидий вообразил себя триумфатором, въезжающим в Рим через арку Константина навстречу ликующей толпе. В легкой шелковой тунике, опоясанный парчовым поясом с вытканными на нем магическими заклинаниями, в небрежно наброшенном на плечо пурпурном плаще, он стоял в колеснице, запряженной четверкой оленей. Олени цеплялись рогами и дико косили большие, будто подведенные глаза. На голове Элпидия сиял золотой венок, в руках он держал свиток с диалогами Платона и хрустальный модий бога Сераписа, полный свежих лепестков роз.

Его тонкие пальцы блистали перстнями, на запястьях отливали золотом и серебром изящные браслеты. Колесницей, украшенной широкими гирляндами из алых и белых роз, управлял сам Великий магистр, одетый в свои магические одежды. Теург озорно посматривал по сторонам, размахивал серебряным бичом, и кричал по-молодецки:

– Эвоэ! Эвоэ!

За колесницей Элпидия шествовали все маги и философы Востока и Запада. Самодовольные грамматики и софисты, выхоленные риторы с брезгливо поджатыми губами, киники в нарочно разодранных плащах, размахивающие, как дубинами, суковатыми палками. Шли среди них и изнеженные адепты Бела и Митры, хранители тайн Сераписа, и несшие изображения священных животных смуглые жрецы Нильской долины с белыми повязками на головах и с амулетами на черепашьих шеях. Семенили персидские маги в желто-черных полосатых одеждах и плоских тиарах, халдейские мудрецы, белые, как снег Антиливана, иерофанты, понтифики в тогах с красным подбоем, тщательно уложенных на их больших животах, и первые римские авгуры в своих просторных одеждах, с жезлами и священными предметами из храма Весты. Далее, за золотой колесницей с бубнами, тарелками, флейтами и треугольными арфами ритмично двигались девушки, одетые в прозрачные розовые пеплосы. Они, радостные, танцевали, выставляя всем напоказ свои точеные ножки, и, как наяды, распевали гимны в честь триумфа Элпидия. С гепардами и молодыми львами на цепях, опоясанные шкурами, проходили суровые мускулистые эфиопы. Дикие кошки утробно рычали, обнажая клыки, и рвались в толпу, но эфиопы били их по бокам посохами и так же, как и звери, показывали свои крепкие белые зубы.

Следом за эфиопами, ударяя мечами и копьями в щиты, в блестящих рельефных доспехах с пышными султанами на шлемах пылила преторианская гвардия. Под играющими на солнце штандартами легионов двигались строгими рядами щитоносцы. Мягко ступали рыжие галльские лучники, ехали стремительные, как ветер, верховые с дротиками. Сотрясались грузно тяжелые кавалергарды с длинными устремленными в небо пиками, все с головы до ног в чешуйчатой кольчуге – как будто это плыли диковинные рыбы с человечьими лицами. На вылощенных лошадях в одних набедренных повязках гарцевали африканцы. Змеились пестрой лентой разноплеменные союзники, среди которых злобно зыркали сарацины с обнаженными кривыми саблями, сверкали белками темные как ночь мавры, укутанные в белые одежды, служившие одновременно попонами их лошадям. Несли свою преданность вслед Элпидию и гордые армяне в островерхих шлемах, и персы с тонкими тараканьими усиками, вооруженные, как гладиаторы, короткими мечами. Над круглыми щитами плыли длинным апельсиновым облаком крашеные головы варваров-германцев, и на медлительных верблюдах ехали полуголые, покрытые до бедер пестрыми плащами бедуины.