Страница 12 из 14
Философ хмыкнул.
– Ты мне не веришь, а я тебе расскажу вот такую историю. Мне ее поведал мой старый раб Филоник. Это приключилось лет двадцать пять назад. Тогда в Антиохии, в честь приезда императора Диоклетиана впервые за много лет устраивались гладиаторские бои. Вот тогда, сидя на трибуне амфитеатра, некая гетера Гирона узнала в одном из гладиаторов своего родного брата. Представь, идет гладиаторский бой, и тут вдруг выбегает на арену известная всему городу гетера – и ну обнимать одного из ретиариев. Восторг! Венки! Крики публики: «Простить! Помиловать!».
Панатий рассмеялся, положив руку на свой круглый живот, будто боясь, что из-за смеха тот ускачет от него, как мяч.
– Представляешь, она белая, а ее брат черный, как головешка!
Философ пододвинулся ближе к Панатию.
– Ну, и что дальше?
Панатий блеснул глазами.
– Все завершилось благополучно. На глазах Гироны ее брату вонзили в горло меч.
Элпидий отвернулся.
– Скверная история.
Он надолго замолчал и задумался. Панатию стало жалко друга, так безнадежно влюбившегося в жестокосердую Таэсис. Он подлил еще вина, но Элпидий к нему не притронулся. Философ смотрел затуманенным взором куда-то в угол так, как смотрит дельфийская пифия сквозь жертвенный дым.
Панатий позвал хозяина таверны и шепнул ему что-то на ухо по-сирийски. Хозяин покосился на Элпидия черными масляными глазками и закивал. Через минуту за ковровой занавесью зазвенели струны.
Элпидий вышел из оцепенения и удивленно посмотрел на друга.
Панатий пожал плечами:
– Может тебя хоть это развеселит?
Кто-то отдернул занавесь и в дверях показались две аравитянки. В ярко-красных прозрачных шароварах, увитые по талии серебряными цепочками, с большими кольцами в ушах, они вплыли, подергивая бедрами, и запели протяжную гнусавую песню. Одна из них держала на левом плече маленькую треугольную арфу и, выставив острый локоть, перебирала струны тонкими пальцами, другая ударяла в бубен. Смуглые лица девушек скрывали полупрозрачные покрывала, но и сквозь них Элпидий видел, насколько некрасивы и резки их черты, а подведенные глаза – холодны как лед. Выворачивая запястья, и то откидываясь назад, то подаваясь вперед, одна из них приблизилась к философу. Аравитянка широко открывала ярко накрашенный рот, ее мелкие острые зубы окрасились помадой, и она стала похожей на хорька, задавившего цыпленка.
Элпидий невольно отодвинулся, когда девушка присела на его край. Под ритмичный звук бубна она придвигалась все ближе и ближе к философу. Элпидий бросил беспомощный взгляд на Панатия. Тот, поняв его, махнул на девушек, как на демонов, сказал по-сирийски «идите», и те, сильно ударив в свои инструменты, быстро удалились.
После ухода танцовщиц в комнате остался запах женского пота, смешанного с духами.
– А может, ну ее, эту вонючую таверну? Пойдем ко мне в гости? – Предложил участливо Панатий. – Жена будет рада. Я тебе покажу свой погреб с вином. И, клянусь Зевсом, мы с тобой откупорим каждую амфору! Это малахольные римляне по своему обычаю наливают гостю всего три чарки. А я тебе… А я тебе ванну из вина с шафраном приготовлю! Хочешь?
– Не хочу, – рассеяно отозвался философ.
– Почему? – искренне удивился Панатий.
Элпидий молчал.
– А хочешь – бассейн?
Элпидий не ответил.
Кувшин пустел.
– Так что же мне делать? – вздохнул наконец философ.
– Учить уроки Ямвлиха о красоте тела и красоте души, – ответил Панатий, глядя на занавесь на двери вслед танцовщицам. – Одно дело – любить тело Таэсис, а другое – ее душу. Вспомни, что говорил об этом Ямвлих: «Красота души является только через красоту речи и красоту ума». А ты с Таэсис не перекинулся и двумя фразами. Откуда же тебе известно о красоте ее души?
Элпидий насупился и молча протянул Панатию чашу, тот, не промолвив ни слова, наполнил ее. Друзья, нарушая все традиции пира, выпили в полнейшей тишине. Элпидий поставил на стол чашу и, подумав, сказал:
– Я должен с ней поговорить.
– О чем ты хочешь говорить с дочерью архитектора нового Византия? О красоте колонн храма Апполона в Дафне или о стройке по канонам Ветрувия? Сам кесарь пообещал сделать ее отца префектом города, если он за два года перестроит Византий. Скоро у этой девушки в женихах будут ходить римские сенаторы, а ты с ней хочешь поговорить. Ты посмотри на себя, на свой старый плащ, загляни в свой кошель, в котором если что и водится – так только моль.
– Тебе бы оракулы изрекать, – с горечью отозвался Элпидий.
– Раз ты не знаешь, что делать, то – пожалуй, – улыбнулся Панатий.
Ученик теурга снова погрузился в свои безрадостные мысли, но спустя минуту, как будто разглядев что-то в углу комнаты, внезапно оживился.
– Панатий, я знаю, что делать! Зевс Серапис мне поможет!
Панатий замер с поднесенной к губам чашей:
– Ты хочешь прибегнуть к магии?
Философ в ответ на вопрос показал ровный ряд белых зубов.
– Глупец, вспомни об эдикте против любовных заклинаний. Теперь царей у магов и теургов в Сирии нет. А новые римские законники, которых повсюду насадил Константин, обязательно воспользуются этим указом, чтобы показать свою силу. Подумай, подумай об этом!
Элпидий как-то сардонически улыбнулся.
– Константин и веру отцов назвал лживой, и ко Христу всех призвал, и жертвоприношения запретил. А сам при этом остался верховным понтификом.
– Берегись! Вчера на улице Сингон какие-то люди в рваных кукулях, ссылаясь на этот этикт, звали горожан жечь магические книги.
– Я все уже решил. Надо попасть в дом Таэсис и взять что-то из ее вещей.
– А ты не боишься, что тебя убьют на месте как вора?
– Я все уже решил, – упрямо повторил Элпидий.
Панатий подумал и сказал:
– В таком случае, я иду с тобой.
– Ты? – обрадовался и удивился Элпидий. – Но почему? Ты же только что говорил, чтобы я забыл ее.
– Я тебя испытывал, – Панатий осклабил редкие зубы. – Я старше тебя. Да и в любовных делах знаю побольше твоего. Кто-то же должен быть в этой вылазке главным. У тебя все есть для магического действа? – спросил Панатий, понижая голос.
– Да. И глиняная кукла, и медные иглы, и магический стилос, и свинцовая пластина для записи заклинания, – ответил Элпидий почти шепотом.
– Так чего же мы ждем? – прогрохотал добряк на весь триклиний. – Вперед, Аякс!
Расплатившись за сыр и вино, друзья вышли из таверны. Солнце уже зашло за крыши соседних многоэтажных домов. На улицах, как новые созвездья, поднимали на канатах гроздья горящих светильников. С Оронта, лениво вращающего огромные колеса водяных мельниц, вдоль улицы Тиберия потянуло вечерней сыростью. То ли от холода, то ли от страха перед вылазкой Элпидий поежился и неуверенно спросил приятеля:
– Что, прямо из таверны и пойдем к дому Таэсис?
– Смелее, мой друг, из таверны выходят не только в женихи, но и в императоры! Ведь и Константин вышел из таверны, – сказал Панатий во всеуслышание.
Элпидий сообразил, что Панатий имеет в виду мать Константина Флавия Елену, бывшую когда-то трактирщицей, и приложил палец к губам. Такие места, как это, просто кишели доносчиками. И из этой таверны можно было бы запросто попасть не в женихи, а в тюрьму.
Осенние вечера в Антиохии становились уже короткими, как плащи бедняков. Ближе к ночи в городе начиналась другая жизнь, он озарялся тысячами огней, и горожане устремлялись, как мотыльки, на огни светильников улицы Трех Тысяч Колонн. Сынки богатых куриалов, разряженные, как павлины, в дорогие разноцветные гальбаны, сбившись в свою коллегию, ходили по улицам от таверны к таверне, приставали к девушкам и затевали потасовки с парнями из коллегий пекарей, ткачей или медников. Старые нарумяненные грымзы в высоких париках из чужих волос присматривали себе юных жертв из-за занавесок носилок. Бородатые софисты и киники в намеренно извалянных в пыли плащах, надменные риторы со свитками своих речей, тонкошеие певцы и музыканты с арфами под мышкой – все спешили на ужин к меценатам. Смуглолицые сирийцы в полосатых далматиках водили по портикам ослов и верблюдов и, пытаясь сдать их кому-нибудь внаем, пели дифирамбы их достоинствам. Христиане в простых одеждах, причесавшись на прямой пробор и потупив взгляд, шли в Старый город к Древнему храму на вечернюю молитву. Статуи императоров, освещенные масляными светильниками, смотрели сверху из своей вечности на всю эту сутолоку у их ног брезгливо и многозначно.