Страница 9 из 13
Весь вечер после прогулки был посвящен приготовлению уроков. Мы с Краснушкой ушли в угол за черную доску, на которой писали мелом во время уроков, и там прилежно занялись географией.
– Ты тут, Галочка? – просунула к нам свою белокурую головку Миля Корбина. – Знаешь, она спрашивала о тебе!
– Кто еще? – подняв на нее сердитые глаза, спросила Маруся.
– Она… Нора… «Принцесса» из серого дома. Она спрашивала про тебя, Власовская, и велела передать поклон.
– Ах, отстань, пожалуйста! – вышла из себя Краснушка. – Ты надоела с твоей «принцессой» и мешаешь нам учиться!
– Она шведка! Мы узнали, – мечтательно произнесла Миля, не обращая ни малейшего внимания на гнев Запольской, – шведка… скандинавка. Страна древних скальдов и северных преданий – ее родина!
– Да убирайся ты с твоей скандинавкой, Милка, или я завтра же пойду на последнюю аллею, чтобы наговорить ей дерзостей!..
– Ты, Краснушка, злючка! Кто же виноват, что ты надерзила Арно! – спокойно возразила Миля. – Ведь и мне попало, и меня стерли с доски, а я не унываю, однако, потому что скоро выпуск, скоро всему конец – и Арношке, и красным доскам, и нулям, и придиркам… Ах, Маруся, милая, – восторженно заключила Миля, – душка, напиши ты мне поэму, в которой воспевалась бы Нора, пожалуйста, Маруся! Поэму вроде этой, слушай: «Мы все дочери лесного царя и живем в большом непроходимом лесу. Мы гуляем, резвимся, танцуем… Во время одной из прогулок натыкаемся на замок другого царя… В этом замке живет принцесса, светлая, как солнце… Ее улыбка…»
– Отстань! – свирепо закричала Краснушка. – Люда, заткни уши и повторяй реки Сибири.
Я послушалась ее совета и, со смехом закрыв пальцами оба уха, перебивая Милю, стала твердить:
– Обь с Иртышом, Енисей, Лена, Верхняя Тунгуска, Средняя Тунгуска, Нижняя Тунгуска…
Миля вспыхнула, обиженно пожала плечами и вылезла из-за доски, оставив нас одних.
В восемь часов прозвучал звонок, призывающий нас к молитве и к вечернему чаю. Та же дежурная, Варюша Чикунина, вышла, как и утром, на середину столовой с молитвенником в руках и прочла вечерние молитвы.
Едва мы принялись за чай, отдающий мочалкой, как из-за соседнего стола прибежала Вольская и шепнула нам, чтобы все собрались на ее постели после спуска газа[12]: она сообщит нам интересную «новость».
Бледное, тонкое, всегда спокойное лицо Анны выражало волнение.
Мы все невольно встрепенулись, зная, что Аня, считавшаяся «невозмутимой», никогда не тревожится по пустякам. Значит, с ней действительно случилось что-то особенное. И это особенное уже захватило нас своей таинственностью…
Глава VI. Песня Соловушки. – По душам. – После спуска газа
Около девяти часов мы поднялись в дортуар.
Пугач, предоставив нам полную свободу раздеваться, причесываться и умываться на ночь без ее присутствия, ушла к себе.
Это было лучшее время из всего институтского дня. Ненавистная Арно безмятежно распивала чай в своей комнате, находившейся по соседству с дортуаром, а мы, надев «собственные» длинные юбки поверх институтских грубых холщовых и закутавшись в теплые, тоже «собственные» платки, сидели и болтали, разбившись группами, на постелях друг друга.
Варюша Чикунина заплетала на ночь свои длинные – «до завтрашнего утра», как про них острили институтки – косы и вполголоса напевала какую-то песенку.
– Спой, Соловушка! – умильным голоском обратилась к ней Корбина.
– Пожалуйста, спой, Чикуша, милая! – подхватили и другие. И Варюша, никогда не ломавшаяся в таких случаях, перебросила через плечо тяжелую, уже доплетенную косу и, скрестив на груди полненькие ручки, запела.
Никогда, никогда в жизни я не слышала более приятного, более нежного голоса. Хорошо, дивно хорошо пела Варюша! Эти за душу хватающие звуки словно вырывались из самых недр ее сердца! Они плакали и жаловались на что-то, и ласкали, и нежили, и баюкали… А большие, всегда грустные, не по летам серьезные глаза девушки были полны, как и ее голос, той же жалобой, той же безысходной тоской…
Она пела о знойном лете, о душистых полевых цветах и о трели жаворонка в поднебесной выси. Несложный мотив, простая песня. Но как ее передавала, как бесподобно передавала ее Варюша! И лицо ее, обыкновенно невзрачное, простоватое русское лицо, преображалось до неузнаваемости во время пения… Огромные глаза горели, как два солнца… Рот заалел, полуоткрылся, и из него глядели два ряда мелких и сверкающих, как у белочки, зубов. Положительно она казалась нам в эти минуты красавицей, наша скромная Чикунина.
Песня оборвалась, а мы все еще сидели, словно зачарованные ею. Кира Дергунова очнулась первой. Со свойственной ее южной натуре стремительностью она вскочила со своего места и, повиснув на шее Варюши, вскричала:
– Душка Чикунина! Позволь мне обожать тебя!
– Она будет знаменитой певицей! Увидите, медамочки, – шепотом промолвила Валя Лер, сама втихомолку бредившая сценой. – Вот увидите! Она прогремит своим голосом на весь свет!..
Варюша молчала… Она смотрела вперед затуманенными, странными, полными вдохновения глазами и, казалось, не видела ни этой высокой казенной комнаты, освещенной рожками газа, ни этих стен с рядами кроватей вдоль них, ни смешных, восторженных и пылких девочек…. Может быть, в ее воображении уже мелькала тысячная толпа зрителей, богатая сцена, дивная музыка и она сама – непобедимая владычица толпы, в шелках, бархате и драгоценных уборах!..
Она все еще смотрела не отрываясь в одну точку и не видела и не слышала, как дверь из комнаты Арно приотворилась и классная дама появилась на пороге.
– Власовская! Подойдите сюда, дорогая, я должна поговорить с вами!
Я покорно поднялась и пошла на зов.
– Надень кофточку, кофточку надень! – шепнула мне по дороге Краснушка, и чьи-то услужливые руки набросили мне на плечи грубую ночную кофту.
– Милое дитя! – торжественно произнесла Пугач, как только я перешагнула порог ее «дупла», как прозвали институтки комнату классной дамы, разделенную на две половины дощатой перегородкой. – Милое дитя, я хочу серьезно поговорить с вами. Садитесь!
О, это было уже что-то совсем новое! Никогда еще Арно не приглашала садиться в своем присутствии и никогда ее голос не выводил таких сладких ноток.
Я машинально повиновалась, опустившись на первый попавшийся стул у двери.
– Не здесь! Не здесь! – улыбаясь, произнесла классная. – К столу садитесь, милочка! Вы не откажете, надеюсь, выпить со мной чашку чаю?
На круглом столике у дивана совсем по-домашнему шумел самовар, на тарелках лежали сыр, колбаса и масло. Я, полуголодная после институтского стола, не без жадности взглянула на все эти лакомства, но прикоснуться к чему-либо считала «низостью» и изменой классу. Арно дружно ненавидели, всячески изводили, она была нашим врагом, а есть хлеб-соль врага считалось у нас позорным. Поэтому я только низко присела в знак благодарности, но от чая и закусок отказалась.
– Как хотите, – обиженно поджимая губы произнесла Пугач, – как хотите!
Помолчав немного, она подошла ко мне и, взяв мою ладонь своей худой, костлявой рукой, произнесла насколько могла ласково и нежно:
– Милая Власовская, я хотела с вами поговорить «по душам».
По душам? Вот уж чего я никак не ожидала… Да и вряд ли кто-либо из моих одноклассниц подозревал о присутствии «души» у этого бессердечного, сухого и педантичного пугала.
– Я вас слушаю, мадемуазель, – покорно ответила я.
– Милое дитя, – произнесла Арно теми же сладенькими звуками, – я хочу поговорить с вами о вашей дружбе с Запольской.
– С Марусей? – воскликнула я изумленно.
– Да, моя милая, эта дружба, не скрою, вредит вам. Вы первая ученица и примерная воспитанница. Запольская – отъявленная шалунья. Вы не могли не слышать ее дерзкого обращения со мной. Во время субботнего отчета я поговорю о ней с Maman. Чем это кончится – не знаю… Но если Maman узнает о еще двух-трех дерзостях Запольской, я нисколько не удивлюсь, если конференция настоит на ее исключении из института. Вам нечего дружить с нею, моя дорогая. Знаете пословицу: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Хорошая девушка должна избегать дурных, и я надеюсь, что вы, Власовская, измените свой взгляд на Запольскую и найдете себе более достойную подругу вроде Муравьевой, Марковой, Чикуниной, Зот и других. Надеюсь, вы поняли меня, моя милая. А теперь ступайте спать… Я вас больше не задерживаю. Доброй ночи, милая!
12
То есть когда притушат свет в газовых светильниках.