Страница 11 из 15
– Уйду к бабушке, —
и, так как ее намерения показались Витеньке самыми серьезными, заперев Нуну в кладовой, на протяжении дня передвигаясь по дому на цыпочках, Витенька и Люсенька надеялись в каждом скрипе и шорохе услышать нотки раскаяния готовой к переговорам дочери или хотя бы вздохи, свидетельствующие о ее нравственных терзаниях, но сломить дух Нуну никому не было дано, и когда на следующее утро, открыв двери кладовой, Витенька объявил Нуну, что она свободна и если ей наплевать, что будет с отцом, матерью и родными сестрами, то может идти к бабушке, покинув место заключения, быстро собрав вещи и забыв попрощаться с отцом и матерью, Нуну ушла к Ефросинье Ивановне, проживавшей в одиночестве на другом конце поселка в обнесенном дощатым забором старом, но еще крепком доме недалеко от моря, шум прибоя которого все лето раздавался в распахнутых настежь окнах, оставив Витеньку в таком подавленном расположении духа, что до конца дня он не произнес ни слова, а его выражению лица позавидовали бы мученики на картинах маньеристов, и только вечером за ужином, нарушив тягостную тишину, Витенька счел нужным указать Люсеньке, что в рагу с кабачками слишком много масла, а чеснока, так получилось, – слишком мало, да и перца для вкуса не мешало бы добавить, произнеся эти слова не в упрек, а лишь для того, чтобы смягчить царящую в доме напряженную атмосферу, и не дождавшись ответа от Люсеньки, предпочитавшей в большинстве случаев хранить молчание, хотя масла в рагу она не клала вовсе из диетических соображений, уставившись в одну точку, Витенька начал говорить, сперва без энтузиазма, с неохотой выдавливая из себя слова, а затем, постепенно войдя во вкус, он не умолкал до вечера, пытаясь доказать Люсеньке, что все выпавшие на долю человека трудности – тяжкий крест, который каждый должен нести с верой, что худшее позади, и что небесам виднее, кого и за что наказывать, а человеку ничего не остается, как принимать дарованное ему свыше как благо, а когда месяцем позже Мария и Виктория, последовав примеру Нуну, ушли жить к Ефросинье Ивановне, чтобы утешить слегшую от пережитого стресса супругу, расхаживая по комнате из угла в угол, Витенька с вдохновением излагал на протяжении двух часов монотонным, как у праведников, голосом, что для девочек нет большего удовольствия, чем жить возле самого моря, что нельзя с помощью насилия заставить человека принять истину, и что только став взрослыми, дочери в состоянии будут понять и оценить, как много отец и мать для них сделали, и под конец монолога указав пальцем в потолок, Витенька с особенной торжественностью произнес:
– Нет ничего в этом мире явного, что не было бы тайной, —
и, переведя затянувшуюся проповедь из философской и религиозной плоскости в бытовую, заключил:
– У Ефросиньи Ивановны невыносимый характер, поэтому девочки очень скоро вернутся домой, —
и хотя по распухшему от слез лицу Люсеньки невозможно было определить степень ее согласия с приведенными Витенькой доводами, ее молчание, прерываемое глубокими вздохами, он воспринял как доказательство правоты всего им сказанного, тем более, что за пятнадцать лет супружеской жизни она уже привыкла к тому, что от себя лично он никогда ничего не говорил, а лишь излагал собственную точку зрения на заключенную в религиозных источниках мудрость, настолько повлиявшую на самого Витеньку, что, когда на следующий год Нуну пошла в школу, где она быстро снискала недобрую славу дерзким поведением и грубостью по отношению к учителям, прогулами и двойками по многим предметам, притом что никто из учителей никогда ни о чем ее не спрашивал, вызванный в школу, Витенька поразил коллектив педагогов тем, что, выслушав поступившие в адрес Нуну нарекания, вместо того чтобы пообещать принять к дочери надлежащие меры, он неожиданно порекомендовал жалобщикам учиться терпению у Сухомлинского и Песталоцци, а если этого недостаточно, то вспомнить мудрые слова Ницше: ”Все, что меня не убивает, делает меня сильней”, и никто не счел нужным ему возразить, а единственным, кто не внял советам Витеньки, оказался директор школы Мафусаилов, пригласив Нуну к себе в кабинет, не успевший предупредить нерадивую ученицу об угрозе быть отстраненной от занятий, как, перебив его на полуслове —
– Я отдельная, —
Нуну ушла, так громко хлопнув за собой дверью, что стрелки на настенных часах, всегда показывавших точное время, замерли, и в наступившей тишине стало слышно, как по коридорам школы разгуливает эхо, услышав которое, директор школы подошел к распахнутому окну и, не в силах отвести взгляд, утонувший в голубой дымке, сливавшейся на горизонте с морской далью, заметив кажущийся невесомым в солнечных бликах одинокий парус, неожиданно пробормотал:
– Как будто в бурях есть покой, —
и хотя рассуждения Витеньки о закономерности всего в этом мире происходящего некоторым казались риторикой, а кое-кому – обычной болтовней, не требующей от человека большого ума, во многом он был прав, ведь нескрываемое презрение к образованию, демонстрируемое Нуну, привело к тому, что, когда ей исполнилось шестнадцать лет и обращенная к улице часть окружавшего дом Ефросиньи Ивановны забора была исписана адресованными Нуну пылкими признаниями в любви, отвечая на самые дерзкие и страстные послания короткими ругательствами, обычно состоявшими из одного слова, она не могла обойтись без грамматических ошибок, но никому в поселке и в голову не приходило обращать внимание на подобные вещи, кроме Ивановича, однажды прочитавшего всю переписку, не содержащую тайн для общественности, и, подобрав валявшийся на тротуаре мелок, исправившего букву “е” на букву “и” в слове «прЕдурок», а рядом – букву “а” на букву “о” в слове “кАзел”, и хотя с годами надписи на заборе поблекли, а затем, смытые дождями, и вовсе исчезли, количество поклонников Нуну неумолимо росло – превратившись в красавицу, она становилась все больше похожа на неприступную крепость, с равнодушием и легким отвращением пресекая все попытки подобрать ключ к ее сердцу, не делая исключений ни для кого из роя суетившихся вокруг нее поклонников, среди которых самым настойчивым был владелец рыбных заводов, трижды приезжавший в Афродитовку с предложением руки и сердца, но, не добившись благосклонности Нуну, не утративший энтузиазм, а, стремясь любой ценой достичь цели, вступивший в сговор с Марией, пообещав неудавшемуся ухажеру поддержку, посоветовавшей тому доказать поступками свои чувства, а так как владелец заводов был деловым человеком, отвечавшим за свои слова, с приходом весны он пригнал в Афродитовку бригаду строителей с техникой, после отъезда которых – еще не закончилось лето – в саду Ефросиньи Ивановны сверкал окнами и блестел свежей черепицей новый двухэтажный дом, напоминавший дворец, переезжать в который Ефросинья Ивановна отказалась, заявив, что "в этом доме она прожила всю жизнь и на этой кровати она умрет", и обложившись лекарствами от давления, переключая с помощью пульта каналы телевизора, Ефросинья Ивановна вдруг почувствовала себя настолько плохо, что пришлось вызывать “Скорую”, а когда немногим позже Ефросинья Ивановна открыла глаза, с удивлением она обнаружила себя в незнакомой комнате, заполненной чужими запахами и звуками, хотя люстра на потолке была прежняя, и мебель, и кресло, и висевшая на стене картина с изображением набегавшей на берег морской волны, а главное – скрипучая, но все еще надежная кровать, и, сделав вид, что ничего особенного не произошло, не желая ни с кем вступать в разговоры, до вечера она не покидала комнату, а только на дворе стемнело, в распахнутые окна повеяло свежестью, над садами зажглись звезды и чуткий к каждому звуку ночной воздух передавал на значительное расстояние разговор двух собак, живя по разные концы поселка, обменивавшихся отрывистыми фразами, спустившись по лестнице, отворив дверь и выйдя в сад, не найдя старого дома, в котором она прожила всю жизнь, только теперь Ефросинья Ивановна догадалась, что означал странный шум, беспокоивший ее, дремавшую после уколов, и от внезапной мысли, что прошлого не вернуть, и все, что было ей дорого, осталось в воспоминаниях, Ефросинья Ивановна зашаталась, ноги ее подкосились и, как поваленный ураганом дуб, она бы рухнула на землю, если бы ее не подхватила выскочившая в одной ночной рубашке Мария, усадив бабушку на теплые ступеньки нового дома, начавшая набирать на мобильном “Скорую”, но остановленная Ефросиньей Ивановной, придя в себя и вслушиваясь в звенящую цикадами южную ночь, с мечтательными нотками в голосе произнесшей: