Номенклатор. Книга первая

Что озадачивает Публия в крайней степени мало сказать, а его прямо-таки вбивает в полную растерянность и чуть не страх, где источником для появления последнего являются все эти игры воображения Публия с Луцием Торкватом, заложником которых он стал. И он по следам всех этих умственных авантюр был склонен и в действительности принять то, что стало всего лишь плодом его разыгравшегося воображения – это тип, в сенаторской тоге, кто тыкал в него вначале пальцем, а сейчас им манит к себе, никто иной, как тот самый Луций Торкват, готовый его разорвать на части, или в лучшем для Публия случае, пренебрегая всеми законами в виду исключительности этого случая, готов распять его, не Публия, а Грехория Аскуллу, на кресте.

И Публий, вдавленный в ноги не понимаемой им никак, этой сложившейся ситуацией вокруг себя, где и не пойми он ни за что и никак, что это за человек в сенаторской тоге, кто требовательно так на него смотрит и манит рукой, обращается за помощью к стоящему рядом с ним Кезону.

– Ты видел? – тихо спрашивает Кезона Публий, кивая в сторону того человека в сенаторской тоге.

А Кезон, как оказывается, всё это видит, и тогда спрашивается Публием, чего он молчит и ничего ему объясняющего не говорит. Но Кезон, даже когда сейчас всё про него выяснилось Публием, продолжает упорствовать в своём молчании и ничего ему не объяснении. И Публию ничего другого не остаётся делать, как спросить его самому. – И что мне делать?

Кезон со своей стороны ещё раз бросает косой взгляд в сторону того навязчивого и в чём-то даже бесцеремонного гражданина, прикрывающего свою бесцеремонность к остальным гражданам своей сенаторской тогой, и делает свои выводы. – Не предстало римскому гражданину маниться чужими посылами. – Заявляет Кезон.

– Игнорировать его? – вот так понимает Кезона Публий. Но судя по гримасе, искривившей лицо Кезона в недовольство, Публий слишком скор на выводы, за которые потом не ему, а Кезону отвечать. И Кезону приходиться добавить к ранее сказанному ещё одно, кровью прописанное правило. – С другой стороны, – говорит Кезон, – не предстало римлянину не откликаться на просьбу о помощи своего согражданина.

– И что делать в итоге? – уже нервно вопросил Публий, так и не поняв, что хотел сказать Кезон, всё больше и больше его удивляющий ловкостью употребления слов. Там, на чужбине, он не был столь красноречив. А сейчас из него прямо бьёт фонтан красноречия, уже заведший Публия в неприятную историю со всё тем же Грехорием Аскуллой, кто уже оскоминой в горле встал.

– Только тебе решать. – Говорит более чем спокойно Кезон. – Взови в себе римского гражданина и спроси его, как он бы поступил.

– Иду. – После совсем-совсем короткой паузы сказал Публий, выдвинувшись в сторону этого бесцеремонного гражданина в сенаторской тоге. – Не буду молчать, а с ходу его огорошу вопросом: Чего надо? – Не сводя своего взгляда с гражданина в сенаторской тоге, Публий с вот такой решительностью в себе шёл навстречу…А кто его знает, навстречу к чему и к кому.

Глава 3

Новые знакомства и встречи, кои стороной и не обойти.

Гистрион Генезий, мошенник и лицевор.

Цинциннат, сенатор от бога, и Либерал Овидиус, враг человечества.

Аверьян Сентилий, муж, и Апитития, его верная матрона.

Этоʹт, именной раб.

Пока Публий преодолевал путь разделяющий его и того гражданина в сенаторской тоге, кто через жест выразил желание его видеть поближе и может даже выслушать, раз он Публия к себе зовёт, он за собой заметил большую наблюдательность и приметливость за происходящим здесь и вокруг себя. Где вроде как он мимо проходил всего встречающегося на его пути, а получилось так, что ничего мимо него не проходило из всего этого. Вот такой удивительный парадокс вышел.

А учитывая то, какое значение Публий придавал философствующей логике, где риторика объяснения событий жизни сильно волновала его, то нет ничего удивительного в том, что Публий по пути к гражданину в сенаторской тоге растерял всю свою целеустремлённость. И он, отвлекаясь по пути на различные аспекты местных реалий и взаимоотношений между людьми, вызвавших у него множество вопросов, – например, как ему реагировать и что значит такое на его глазах беспримерное поведение запыленного и измождённого в лице, скорей всего, долгой дорогой путника – мужество или глупость, кто воспользовался моментом яростной озабоченности торгом одного, высокого гражданского вида лица, и увёл у него чуть ли не из под носа плащ? – с вот такой задумчивой растерянностью подошёл к гражданину по всей его видимости, в сенаторской тоге. Кто тоже, конечно, вызывал у него свои вопросы, и в первую очередь, кто он есть такой?

А вот если бы у Публия был под рукой именной раб, кто всех важных и обладающих авторитетом граждан знал в лицо, то он бы не находился в таком затруднении насчёт этого гражданина в сенатской тоге. Кто вполне может быть не тем, за кого он себя выдаёт с помощью такого своего облачения в сенаторскую тогу и высокие сандалии – сенатором, а он есть гистрион, вольноотпущенник Генезий, знаменитый мошенник на доверии сограждан, кто, как он о себе говорил, перерос рамки сцены и перенёс своё искусство лицемерия и перевоплощения за сцену, в народ. Где он теперь себя выдаёт за разных выдающихся сограждан, в том числе и за сенаторов, в кого легче всего перевоплощаться, как опять же, со всей своей возмущающий сенаторский ум дерзостью заявляет Генезий. – Сенатор самый лёгкий персонаж для актёрской игры, сделал ожесточённое и каменное лицо, и всё, ты сенатор Назон Амбросий, налился гневной краской, надув щёки и ты сенатор Бестий Аллегорий, а закатил глаза к самому верху, оттопырив щёку языком, вот ты и весь Цицерон.

В общем, предела дерзости нет для гистриона Генезия, кто с помощью своего лицедейского умения убедительно вживаться в роли посторонних для него граждан, вгонял их в стыд на свой счёт и что главное, в неслыханные ими раньше долги и расходы.

– Сенатор Назон Амбросий, не отводи свой неубедительный взгляд в сторону и ответь, наконец, когда ты расплатишься за нанесённый тобой мне ущерб и заплатишь по своим долгам. – Цепляет своими грязными руками и такими же словами сенатора Назона Амбросия хозяин таверны, этого постоялого двора для всякой черни, а не для сенаторского зада, пытаясь внести в дисбаланс отношений с окружающим миром столь выдающегося и известного своими деспотичными взглядами на всякий разврат и неумеренность жития граждан сенатора. Для кого уже слышать такое в своё адрес есть оскорбление.

И оттого, что все эти словесные нагромождения со стороны хозяина постоялого двора прозвучали так неожиданно и несли в себе такую неслыханность для сенатора Назона Амбросия, он и растерялся сперва, не понимая, что сейчас тут происходит, и когда такое было, чтобы он такое беззаконие совершал.

А хозяин постоялого двора, тот ещё погрязший в разврате и похабности поведения человек, кому нет никакой разницы, кто перед ним оказался в долгу, плебей или представитель патрициев, сенатор, готов ославить любого, кто тянет с оплатой своего долга. А утверждать, что я ничего за собой такого не помню, лучше не стоит. У хозяина постоялого двора на это всегда найдутся убедительные аргументы, – нет ничего удивительного в этом, когда ты столько вчера горячительного принял на грудь, – и пара другая свидетелей вашего вчерашнего, ни в какие ворота не лезущего похабного поведения. – Видишь синяк на всю мою кривую физиономию, это твоих рук дело, сенатор.

И сенатор Назон Амбросий, сообразив, что слухи, а особенно вот такие, подвергающие сомнению его безупречную репутацию, быстро распространяются и их потом никак не уймёшь, идёт на беспрецедентный шаг для себя, расплачивается по этому неизвестному для себя долгу, проклиная на весь свет всех кого касался его дикий взгляд.

– Вот только найду я того самозванца, кто за мой счёт тут надрался в усмерь, я его собственными руками придушу. – Быстр на расправу сенатор Назон Амбросий в своих кипящих праведным гневом мыслях.