Басурмане

– Говорят, Саратов ничем особо не примечателен. Обычный провинциальный купеческий город. Есть несколько красивых храмов. И Волга, конечно, Волга. Но лично у меня уже заранее к этому городу симпатия. А у тебя, думаю, даже больше.

– Ага. Бабушка много про него рассказывала. А я только фотографии видела, – Даше понравился Антохин план. Но особенно понравилась эта его забота: она только подумала, а он уже предложил. Даша еще не успела привыкнуть к такому, ей вообще было непривычно, что кто-то о ней думает и беспокоится.

– Знаю, там очень красивый мост через Волгу. Долгое время он был самым длинным в Европе. Почти 2 километра. Вот уж точно редкая птица долетит.

– Тошка, когда ты успел подготовиться?

– Боялся, что тебе будет скучно с таким занудой, как я. Вот и думал, искал, чем тебя развлекать. Кстати, рейтинг ресторанов я тоже изучил. Есть куда заглянуть, так что устроим пир заодно.

Вкусно и красиво поесть Антон любил, да и Даша была не против. В этом их увлечения сходились. Время от времени они выбирались в какие-то приятные местечки, и это было одной из любимых форм совместного времяпрепровождения: нагулять аппетит, а потом поужинать в симпатичном ресторанчике. Гастрономические радости по выходным, честно заслуженные в течение недели, стали их традицией.

– Хорошо, что нарядов у меня с собой достаточно. Есть в чем себя показать. – Даша довольно заулыбалась. Не очень много у нее бывало поводов для того, чтобы свои платья выгуливать: всё время уходило на то, чтобы создавать их, и в основном для других, а не для себя.

– Лично мне ты и без нарядов нравишься, – в этот момент Антоха ущипнул Дашу за попу, а она довольно взвизгнула.

– Кстати, давно хотел тебя спросить про твою марку. А почему Dasha Kru? Не Даша Круглова? – завел вдруг разговор Антон.

– Да я с детства не люблю свою фамилию. Вот и изменила ее. Вроде я, но все-таки называюсь по-другому, – ответила Даша, будто отмахнулась.

– А почему не любишь? Нормальная фамилия, – не унимался он.

– Ну как тебе сказать. Меня из-за нее всегда дразнили, а я расстраивалась, и даже плакала иногда, – нахмурилась она, а Антон не понимал, неужели такая ерунда может стоить слёз.

– Как дразнили?

– Ну как, как… Сначала был Кругляш, и это еще куда ни шло. Потом он преобразовался в Пончика, и вот это уже обидно. Потому что пончик – это круглое и жирное.

– Пончик!!! – Антоха чуть не подавился от смеха. – Ну какой из тебя пончик! Ты же худенькая!

– Это ты так думаешь. А в школе решили, что пончик, и всё тут.

Даже сейчас было видно, что Даша расстроилась. Когда она хмурилась, между бровями появлялась маленькая складочка, а губы симпатично надувались. У Антона совершенно не было цели Дашу расстраивать, но ее надутые губы сразу же хотелось целовать.

– Наверное у меня в роду были одни толстяки. Поэтому и фамилия такая, – вздохнула она.

– Может и правда, крепышами были твои предки. Фамилии же не зря давали. Но ведь не имя красит человека, Даш, а наоборот.

– И вот они же не понимали тогда, что значит быть пончиком для девушки в начале 21 века. Это же психологическая травма! Это даже для обычной девушки неприятно до слёз. А в моде! Там же культ тела! Точнее, стройности, даже худобы. И куда с такой фамилией? А я уже в середине школы решила, что хочу дизайнером быть, – Даша не унималась. А он не понимал, она это серьезно говорит, или всё-таки уже шутит.

– И знаешь что? Скажу тебе по большому секрету: все девочки мечтают о принцах. И я мечтала, что выйду замуж за принца, и обязательно с нормальной фамилией. Иванов, например, или Петров. И не будут меня тогда дразнить.

– Даш, ну ведь хорошо, что ты этого Иванова не встретила, – Антон погладил ее волосы, отвел прядь от лица.

– Ну ладно, уговорил, хорошо, – наконец-то улыбнулась она и потерлась носом о его плечо. Значит, теперь точно всё было хорошо.

1679 год, Астрахань

Ванька рос смышленым и очень подвижным ребенком. Грамоту схватывал на лету: читать и писать его обучили в монастыре. Счету обучился сам, может и помог кто, но получалось у него ловко и быстро. Силен был не по годам. Любая работа была ему в радость. А вот прилежанием он не отличался, за что бывал порот, бывал и сильно наказан. В монастыре Ваньку не жаловали, да и он тяготился здешней жизнью: церковный устав был явно не по нему. Его манил простор: город и – особенно – река!

Монастырь стоял на высоком берегу, но не той, большой реки. Их речка была совсем маленькая, а Ваньке доводилось бывать в городе – и на рынке, и на пристани – тогда он и видел ее, большую воду. Вот где была жизнь! Астрахань в те годы была огромным городом, с белокаменным кремлем, богатыми монастырями и храмами. Земляной город к тому времени тоже разросся, да и за его деревянными стенами уже шло строительство и кипела жизнь: Астрахань росла в первую очередь за счет переселенцев, которые искали лучшей жизни. Главным местом в городе была волжская пристань: сюда приходили корабли и с юга, и с севера, сюда стекались богатства из разных краев, а местные ценности погружались на корабли и отправлялись в далекие земли. К пристани примыкал рынок, где всё, что приезжало или собиралось уехать, можно было купить, продать, поменять, выкрасть, или хотя бы просто бесцельно поглазеть. Из южных земель сюда приводили караваны верблюдов, они были ленивы и высокомерны, посматривали свысока и пугающе протягивали к любопытным свои усатые морды с огромными страшными зубами. Было здесь множество лошадей: и быстрые поджарые скакуны, и мощные работяги, и беззаботный молодняк, и взрослые кони с характером. В другой части рынка были коровы, козы, овцы и мелкая домашняя живность. Здесь было всегда шумно от бесконечного мычания, кудахтания и разного рода визгов. Животный дух стоял такой крепкий, что, казалось, его можно резануть ножом. Но стоит повернуть в другую часть рынка, как попадешь совсем в другой мир. Здесь пестрые ковры и платки, грубые холсты, тончайшие шелка самых разных оттенков. Суровому мужскому взгляду тяжело выдержать такое испытание красотой и разноцветием. Дальше – кухонная утварь глиняная, медная, всякая, даже и серебряная бывает. А пройдешь еще дальше – и сгинешь в омуте ароматов: фрукты и овощи, хлеб, пироги, да чего здесь только нет, вкусности любые, и местные, и заморские. Голодному пацаненку, привыкшему к монастырскому скромному столу, трудно удержаться от соблазна выпросить то тут, то там кусочек чего-нибудь. Люди добрые небось не обидят сироту, угостят. Никогда Ванька не уходил с рынка голодным: ломоть свежего хлеба да кружка молока, а то и посытнее чего перепадало хлопцу.

Так что же Ванька? Он замыслил побег, напрятал в тайнике сухарей, и выжидал удобного случая: удрать из монастыря куда подальше. Случай подвернулся: запрыгнул Ванек в телегу, спрятался в солому, лежал тихо-тихо, дышать боялся. Выехал так за ворота, добрался до рынка, а там уже только пятки грязные его засверкали между рядами. В монастыре пропажу вскоре обнаружили, да не затужили из-за нее: пусть себе бежит басурманский сынок, с голоду-то не помрет.

От матери Ваньке достались глаза бойкие черные, больше ничего не выдавало тайны происхождения, и, если бы не россказни монастырские, никто бы не заподозрил в нем басурманских кровей. Мать его умерла от тяжелых родов. Ванька прибегал посидеть у ее могилы, да не могила даже это была, холмик за оградой кладбища. Некрещеной не могла она лежать там, где покоятся православные. Вчера с вечера забежал к маманьке, как чуял, что прощаться пришел надолго. Посидел на могилке, испросил благословления. Про отца своего Ванька знал даже меньше, чем про мать: то ли это был богатый купец, то ли казачий атаман, одним словом, знатный человек. Жаль, что помер где-то на чужбине и сына не увидел.

Про мать шептались между собой, Ванька слышал, но не понимал. Была она не из местных, из дальних. Красоты необыкновенной. А вот счастья Бог не дал. И здоровья не дал, зато Ваньке отсыпал его щедро, за троих. Хворь его обходила. Крепок был и силен пацаненок. В отца пошел. А может просто так одарил Господь, чтобы не погибнуть сироте.