Страница 7 из 8
Когда родилась ты, я решила, что буду самой лучшей матерью на свете. Наверное, так и было. Но потом появился твой брат. В три года ты стала старшей, и я забыла свое обещание. Твой брат отнимал у меня все силы, и ты научилась сама занимать себя. А по вечерам, сидя на своей кроватке, вздыхала, как маленькая старушка, и с тоской наблюдала, как я укладывала спать орущего брата. Ты хотела сказки на ночь, а мне уже некогда было их читать. Может, поэтому ты научилась выдумывать свои?
Когда ты уезжала из дома, мне так хотелось остановить тебя. И возможно, это было бы правильным решением. Но это было бы мое решение. И ты точно когда-нибудь упрекнула бы меня в этом. Иногда мне кажется, что ты и сейчас молчаливо упрекаешь меня, что не остановила. Но это твое решение, дочь! И ты можешь им гордиться. Оно сделало тебя сильнее и мудрее. И я рада, что ты выросла самостоятельной. Теперь, через годы, я вижу, что уж лучше быть немного отстраненной матерью, чем привязывать к себе дочь своенравными решениями. Моя бабушка Анна была в этом мастерица.
А наша Ева выросла такой, как ты. Я знаю, вы обе всегда найдете верный путь, и мне от этого спокойно, где бы я сейчас ни была…”
Миндальные буквы поплыли перед глазами. Соленые ручейки встретились на подбородке и покатились по шее. Как же мама права! Я тоже хотела стать для Евы самой лучшей мамой на свете, но, кажется, мне помешала работа. Ева действительно выросла самостоятельной. Но если я хотела, чтобы мама чаще возилась со мной, то Ева, наоборот, стремилась уединиться. Не очень-то она любила поддерживать семейные связи. Вся в отца! Захотела поступить в театральное училище, вопреки моим разумным доводам, и поступила. Ни куда-нибудь – в Москву. И тогда случилось чудо. Оказалось, что я нужна Еве.
Она звонила, рассказывала про сцендвиж и этюды, преподавателей космического масштаба и обсуждала, что можно записать в дневник наблюдений. Иногда мне казалось, что во мне тоже умерла актриса. Но мама успокаивала: “Не переживай, Ася, в каждой женщине живет актриса, уж поверь мне! Только не каждая выпускает ее на публичную сцену, бывает, и ради одного зрителя затевается спектакль”. А в этом смысле я была не такая уж талантливая актриса. На моего зрителя воздействовать было невозможно. Ну, практически.
Не в силах ещё что-либо читать, я поднялась в комнату Евы – она улетела в Крым на театральный фестиваль, и мне захотелось немного поностальгировать в её комнате. Она предпочитала минимализм – мебели почти не было, кроме диванчика, шкафа-пенала и письменного стола. Все стены оформлены по-разному в темно-серо-белых тонах, и никаких занавесок на окнах, только жалюзи. Я выглянула в окно. Со второго этажа открывался бескрайний вид на вятанские холмы, даже можно было разглядеть серебристую полоску реки. Сосед на своем участке ходил без футболки, демонстрируя поджарый торс, и поливал из шланга огород, потом зажимал струю и направлял на себя. Июль в этом году выдался жаркий, но в доме было прохладно. И я в поисках чего-то, что можно накинуть на плечи, оглянулась. На диванчике лежал большой пакет. Заглянула туда и узнала свою старую шубу – мутоновую, темно-коричневую, с капюшоном. Ева перед отъездом объявила:
– Мама, я заберу её, ты всё равно не носишь, а мне пригодится. Я тебе ещё не говорила, что у нас затевается постановка “Дама с мопсом”? Может, туда и пристроим.
– Шуба для мопса, что ли? – спросила я, открывая дверцу шкафа, где она должна была вроде висеть.
– Для главной героини! – засмеялась Ева, – Она такая… в самом среднем женском возрасте, ну, как раз шуба ей подходящая.
– Интересно, и какой же это возраст?
– Ну, примерно, как твой…
Могла ли я представить 15 лет назад, что так быстро окажусь в этом странном “среднем” возрасте, и что шуба, которая была пределом моих мечтаний, станет театральным реквизитом? А зритель исчезнет из моей жизни?
Глава 7
В тот день я шла из редакции домой и думала о шубе. На календаре значилось лето, и даже под вечер жара не спадала, а я вдруг вспомнила, что у меня никогда не было настоящей шубы. Тогда ещё это не было моветоном. Однажды мама принесла полушубок, который ей отдали по знакомству. Белый, из мутона, с черными лепестками-вставками. Он был тяжелым, руки в нем поднимались с трудом, но это не имело никакого значения. Потому что уж лучше неуклюжий натуральный полушубок, чем искусственное чудовище со «стеклянными» ворсинками – только такие тогда и продавались в универмагах во времена моего детства и студенчества.
Полушубок уже давно износился и осел в родительском шифоньере в самом дальнем углу, а новую шубу Гордей покупать не хотел. Он формулировал это иначе – хотел, но не мог.
– Ася, мы недавно дом купили, какая шуба?
– Ну, такая мутоновая, темно-коричневая, с капюшоном…
Он даже не ответил, что подумает, как делал всегда, когда хотел увильнуть от моих грандиозных планов. А это означало, что про шубу надо забыть. Или как-то извернуться самой, пока продавец согласился ждать, и заветный пакет всё ещё стоял в углу моего кабинета.
За полчаса, что я шла до дома, муж в моих мыслях успел превратиться в преступника, который лишил меня всех шуб на свете. И уже совсем на подходе к дому я вспомнила, что никогда не была на море. А во дворе меня встретила Ева на трехколесном велосипеде, в футболке наизнанку, перепачканная шоколадом. Гордея во дворе не было. Мысли о море разбились о быт.
– Ева, золотце, а папа где? Ты почему одна?
Она махнула ручкой в сторону дома. Наша дверь была открыта настежь, на крыльце валялись игрушки. Не разуваясь, я промчалась по этажам, как спринтер, и с изумлением обнаружила, что в доме никого нет. Присела на краешек дивана в столовой внизу и лихорадочно стала соображать, куда мог уйти Гордей. Мне стало страшно. Сколько времени Ева бегает во дворе одна? А что если бы сейчас пришла не я?
Когда я отдышалась и обрела способность хоть немного соображать, то почувствовала знакомый запах. Его трудно было спутать с чем-то другим – коктейль из водки, пива и закуски. Красная тряпка для моего обоняния. Тореро где-то рядом. И я уже била копытом. Безобидная, как мне казалось сначала, привычка Гордея выпивать по вечерам баночку-другую пива, превратилась в мой кошмар. За банкой пива пошли “чекушки”. Было что-то киношное в том, как он наполнял рюмку, как запрокидывал голову, а потом откусывал огурчик. Обычно даже не морщился. И никогда не оставлял бутылку на столе, а ставил её под стол или за диван, смотря где сидел. И трудно было уследить, сколько там еще осталось. Иногда мне казалось, что она бездонна. Или их было две?
Я пригляделась и поняла – на ковре под покрывалом валяется Гордей. Он лежал на животе, как подбитый самолет, раскинув руки в стороны. Только ладошки и затылок оставались неприкрытым. Кажется, он не дышал. Мне опять стало страшно. Я боялась к нему подойти и дотронуться, боялась увидеть его лицо. Из открытой двери доносился детский смех и какая-то дурацкая песня.
А потом в дом забежала Ева и села на него верхом. Гордей не шевелился.
– Папа спит, – сказала Ева.
– А что вы с ним делали? – спросила я.
– Картошку варили.
– А потом?
– А потом ели.
– А потом?
– Я ушла гулять.
– А папа?
– Он сказал, что скоро выйдет.
– Выходил?
– Я его ждала-ждала. А он уснул.
Ева, как кошечка, спрыгнула с него и забралась ко мне на колени.
– Мама, ты забыла снять туфли!
– Да, Ева, забыла.
– Наследишь, кто убираться будет? – важно спросила она, копируя мои интонации.
– Так тебе, наверное, придётся, – ответила я устало.
– А я не могу, мамочка, я же ещё маленькая,– возразила Ева. – только если с папой вместе.
– Да, было бы неплохо, а то я смотрю, вы тут повеселились.
Ева ещё понимала моей иронии. И про Гордея ещё ничего не понимала, она думала, что папа устал. Я говорила с ней и не переставала следить за Гордеем, пытаясь уловить хоть какие-то признаки жизни. Вдруг он громко икнул и повернул голову в нашу сторону. Мне стало страшно третий раз за вечер. Распухшее лицо напоминало другую часть тела, на которую обычно ищут приключений. И когда находят, то она выглядит именно так. Помято, бугристо и разноцветно. Но я облегченно вздохнула: жив.