Страница 6 из 8
На коротких осенних каникулах я мчалась в Коромысловку. И Гордей, как ни чем не бывало, приходил, стучал в окно. И смотрел большими грустными глазами.
– Почему ты так редко пишешь? – спрашивала я, надеясь услышать, что он хотя бы спасал Землю от инопланетян, а не проводил время с друзьями.
– Я часто думаю о тебе, – невозмутимо отвечал герой моих фантастических мыслей.
– Как я могу это проверить? – не унималась я.
– Никак. Только поверить.
И я верила. А на самом деле выдумала собственный мир, где деревенский парень выглядел как принц на красном «Юпитере». И даже готов был отдать магнитофон за сердце городской девчонки. Я же хотела, чтобы он чаще писал письма.
И он написал. Два письма подряд. Одно длинное, с неземными, звездными чувствами и фразой, что жизнь – лишь миг для настоящей любви. А другое – короткое, с одним абзацем, где синим по белому написал – ему теперь не до отношений…
Я читала это письмо в прихожей, на круглой клетчатой банкетке. Слезы мешали разглядеть почерк Гордея, и на минутку даже показалось, что это написал не он. Я перечитывала строки уже десятый раз и не понимала их смысла. Он рассыпался на отдельные слова и никак не складывался в понятные фразы.
– Ася, не плачь! – услышала я голос мамы. Она стояла за спиной и, похоже, уже давно поняла смысл письма. Она взяла из моих рук листочек в клеточку, на котором корявый почерк был крупнее, чем обычно, и разорвала на конфетти.
– Будем считать, что его не было, – сказала она решительно.
– Гордея или письма? – еще раз всхлипнула я.
– И того, и другого.
Эх, мама! А как забыть душистый ветер и Млечный путь над головой, который мы рассматривали в поле? Таких ярких звезд в городе не бывает. И таких молчаливых увальней тоже. Здесь в городе вообще все по-другому. Мой мир рухнул, хоть и был воображаемым. От него остались только конфетти…
Через два года от Гордея пришло ещё одно письмо.
Глава 6
Это единственное письмо от него, которое я сохранила. Там была другая реальность. Беззвёздные тёмные ночи. И если где-то мелькали огоньки, то смертельные. По утрам в дымке прорисовывался контур снежных горных шапок, а весной и “зелёнка” у подножия – на многие километры. Я часто перечитывала письмо на скучных парах и представляла, как Гордей в камуфляжной форме сидит на БТРе и держит в руках автомат. Взгляд – грустный и суровый. Я почти уже смирилась с тем, что наша история закончилась. Его письмо было неожиданным, как метеорит с неба. И я его удивленно разглядывала, узнавая знакомые корявые строчки.
“Здесь зимой сыро и холодно, представляешь, минус один, а будто минус двадцать. Весной потрясающе красиво, особенно, когда появляются зеленые листья и небо такое бесконечное… Прости, что тревожу тебя, но я выполняю обещание. Загадал, что если выберемся из этого проклятого здания, то обязательно напишу тебе. Три ночи без света и сигарет, только сухой паек, холодная вода и мысли о тебе. Вдруг так стало страшно, что никогда больше не увижу тебя… Ты, наверное, сидишь в светлой аудитории, пишешь что-то в тетрадке, я ведь знаю, что ты поступила. Представляю твой завиток на шее и взгляд, от которого мурашки по коже… Что уж и говорить, какой я был дурак тогда…”
В письме Гордей ни о чем не просил, никуда не звал, ничего не обещал. Только я знала, что обязательно приеду к нему, где бы он ни жил к тому времени, как я закончу институт. Лишь бы он вернулся. Вместо ответа я выслала ему несколько фотографий, на которых улыбалась, пусть будет на память. Он вернулся. Но прежде похоронил трех сослуживцев в Тольятти. К Новому году от него пришла открытка из Вятанска, где он решил обосноваться.
Его письмо и мои фотографии хранились в одном потрепанном конверте в коробке из-под шоколадных конфет. Я ее купила, когда уезжала в неведомый Вятанск. Тогда там лежали аппетитные пирамидки, посыпанные вкусной крошкой. Коробка была такая красивая – с морем и парусником, что я ее решила приспособить для милых сердцу вещей. Первой там оказалась свадебная фотография родителей, я украдкой прихватила ее с собой. Папа в черном костюме, тщательно причесанный, одевал массивное обручальное кольцо улыбающейся маме. Невеста была в белом гипюровом платье до колена и пышной короткой фате, которую я всегда мечтала примерить на себя. Но как-то всё обошлось без неё.
Потом в коробке появилась бирочка из роддома – “девочка, 3150 гр. 20.12.97”, молочный зубик, крохотные золотые сережки, серебристый бантик, листочек с цветными каракулями, открытка “Милой мамочке”.
Письмо от Гордея я хранила еще по одной причине. Там несколько раз я обвела строчки, которые поражали до сих пор: “Как-то на миг, когда выстрелы в очередной раз затихли, я закрыл глаза и увидел девочку с темными глазами и светлыми кудряшками, и она так была похожа на тебя…” В этом конверте с письмом спустя несколько лет появилась еще одна фотография – трехлетняя девочка с темными восточными глазами и двумя светлыми хвостиками. Звали девочку Ева.
Я хранила эту коробку в ящике письменного стола и периодически доставала, чтобы перебрать свои сокровища или добавить что-нибудь новенькое. Сегодня я хотела положить туда ключ от прабабушкиного дома, а мамин дневник туда уже не помещался. Письмо от Гордея лежало в самом низу – я много лет уже его не открывала. И вот что-то снова нахлынуло…
Письменный стол был угловым, со множеством удобных полочек, где я расставляла книги, фотографии, разводила творческий бардак и знала, что это – мое убежище. Здесь я сидела ночами, когда заканчивала срочные статьи и медитировала в поисках заголовков на фарфоровую конструкцию из трех зеленых черепах и улитку Багажку – так в деревне называли озерные ракушки, свернутые спиралью. Стол находился в небольшой комнате с бежевыми обоями на втором этаже деревянного таунхауса.
Дом строился долго и мучительно. Он стал отражением наших с Гордеем отношений и все ещё нуждался в последних штрихах. Ремонт так и не закончился. Тогда мы с Гордеем спорили до ангины.
– Ты представляешь, сколько денег уйдет на твои фантазии? – возмущался он, стоя внизу, в просторной прихожей, плавно переходящей в столовую.
– Да, представляю. Но я не представляла, какой ты… ! – кричала я со второго этажа, не решаясь вставить обидное слово. Как участнику боевых действий, ему досталось лишь удостоверение, позволяющее бесплатно ездить на автобусе и посещать музеи. Ни выплат, ни квартиры он не получил. Хорошо зарабатывать в Вятанске было трудно. И Гордей ездил на вахту в Москву.
Даже сейчас, когда я сидела за любимым столом, мой взгляд постоянно натыкался на то, что он не успел (или не хотел?) доделать. Рамы в комнате так и не поменяли, и провод от удлинителя путался под ногами и бесил, когда в нем путалась я. Ну что, так трудно было спрятать его в специальный канал? Я поддела белый провод ногой, отбросила его с середины комнаты к стене, и, захватив мамину тетрадь, спустилась на первый этаж в кухню за чаем. Налила в прозрачную чашку черный цейлонский. Я специально завела прозрачные чашки, чтобы видеть, как насыщенный цвет заполняет емкость и чаинки отдают свой аромат. И не признавала чуть теплого блекло-безвкусного напитка. Когда горячая волна уже разбежалась по жилам, я взяла в руки сиреневую тетрадь.
Ровные заостренные буквы, похожие на миндальные орешки, плотно заполняли все страницы. Я пока просто листала их, не вчитываясь в слова. И вдруг на пол спикировал сложенный вдвое листок, тоже с миндальными буковками. Оказалось, это было письмо. Вверху, крупными буквами значилось – Асе, а даты не было. Отложив тетрадь, я принялась читать.
“Девочка моя, я не знаю, когда ты прочтешь это письмо. И где в этот момент будешь. Главное – я скажу то, что хотела сказать тебе, но как-то не получалось. Мы, матери дочерей, всегда думаем, что уж точно не будем такими, как наши матери. Но, к сожалению, совершаем все те же ошибки. Моя мама не так уж много думала о нас с сестрой. Иногда мне казалось, что вообще не думала. Она дитя войны, пошла работать в 14 лет. И так всю жизнь – до пенсии считала бесконечные цифры в зарплатных табелях. Мучилась с отцом, который пил так, будто сдавал специальные нормативы. Только вот медалей за это не давали. Царствие Небесное им обоим. Лежат теперь рядышком и, наверное, уже не ругаются.