Донбасский Разлом

Внизу причудливой мозаикой лежали светлые прямоугольники пшеничных полей, ярко-желтые подсолнечные, черные – озимые. Разделенные темными лентами дорог, зеленью лугов и ровными рядами тополей, с высоты они выглядели, как дорогие, ручной работы, ковры.

Воздух в Донецке был ужасным. Зато атмосфера – живой и непринужденной. Сейчас, говорят, все наоборот. Но три года назад мне было уютно и тепло в своем городе, я укутывалась в него, как в мягкий плед, бродила по его улицам, дышала. Вдох – Донецк. Выдох – Донецк.

Однажды он исчез из моей жизни. А мне остались только воспоминания. И когда я начинаю отчаянно мерзнуть, то вспоминаю свой город прежним – красивым и живым и… согреваюсь. Чаще всего я мерзну летом. Наверное потому, что из отпуска надо возвращаться – не домой.

Уже четвертую осень я встречаю с другим городом. В эту, четвертую по счету осень, я уже не думаю о том, что все, что происходит сейчас – временно. На время – район и город, на время – очередная квартира и школа. Вышло, как в поговорке – временное на удивление постоянно.

Сила традиции

Первого сентября на школьной линейке объявили минуту молчания. Два сентября назад я искренне верила, что эта минута не безмерна. И подумать не могла, что с каждым годом она станет вмещать все новые и новые скорби. Четвертый год подряд это молчание тяжелеет…

О чем молчат люди в такую минуту? О безвременно ушедших и безвозвратно утраченном. О том, что в длинном нескончаемом списке потерь так и не поставлена жирная точка. И слезы, выступившие у некоторых на глазах, были честнее любых, самых проникновенных, слов.

Мое молчание было – о бессмысленных смертях и разграбленном израненном городе. О мире, так давно утраченном в нашей стране и наших душах. О радости, что давно и бесследно исчезла среди степей, блок-постов и прозрачных коробочек волонтеров с надписью «на нужды армии». После слов «почтим память» – тишина. И если ничего не изменится, через пару лет минута молчания в память о погибших станет просто банальной традицией – люди привыкнут к смерти. Мы уже смирились с мыслью, что были, есть и еще будут погибшие. И «благословили» войну.

Раньше, когда случалась трагедия – теракт, стихийное бедствие, катастрофа, где гибли люди – объявлялся траур. В минуту молчания примеряли и принимали боль потери на себя, сочувствуя горю родных и близких, сопереживали и задумывались – о ценности человеческой жизни.

На школьной линейке многие молчали. Но были и такие, кому помолчать было некогда. Они жили своей жизнью прямо посреди скорбного молчания. Неспеша проходили мимо, беседовали, делали фото. Люди привыкли к смерти, войне, чужой беде. И научились с этим спокойно жить.

От любви до ненависти, от ненависти до войны

Мой дедушка говорил: «Лишь бы не было войны». Сейчас многие говорят – пусть будет. Самое взаимное и самое сильное чувство сегодня – ненависть. Самое невостребованное – любовь. Самое забытое – милосердие. За четыре года войны, лучше всего мы научились ненавидеть.

Весной мы отправились в Литву на машине, выбрав по навигатору самый короткий путь до границы. А спустя пару часов езды с мистическим ужасом смотрели на стоящие вдоль пустынной дороги заброшенные, полуразрушенные, поросшие лесом дома. Мы проезжали зону отчуждения.

Природа не терпит пустоты и там, откуда ушли люди, теперь живут деревья. Почему-то вспомнилась судьба родного города, фото пустых улиц, и четкая мысль пришла в голову – пока там будут жить люди, деревья не поселятся в почерневших, разрушенных коробках домов.

Тридцать лет назад случилась беда. Рванул Чернобыль. Люди бежали, бросали свои дома. Радиация невидимо, неощутимо и неотвратимо убивала, разрушая людские тела. Сегодня тяжелая черная ненависть, затопившая сердца людей, страшно и неотвратимо рушит души.

Как радиация, она невидимо исходит из облученных и поврежденных войной душ, незаметно убивая, создавая смертельно-опасный фон. Моя знакомая, работавшая в пункте приема людей, которых вывозили из Чернобыля, поделилась тяжелыми и жуткими подробностями тех событий.

С прибывших снимали одежду, состригали волосы, поили красным сухим вином. Потом, военным дозиметром измеряли уровень излучения, исходящий от человека. И если прибор, рассчитанный на высокие дозы, зашкаливал, становилось ясно – человек облучен и… обречен.

Есть ли жизнь после ненависти?

Вот бы изобрели прибор, измеряющий уровень ненависти в душе. И пункты приема – на въезде в большие города. Зашел, измерил свой уровень и имеешь представление – какой от тебя фон. Пора в изоляцию или можно к людям. Облученный человек – источник опасности для другого.

В реанимацию к умирающим ликвидаторам не впускали жен – проститься. К ним можно было зайти только в специальных костюмах. Потому что радиация, сжирающая в считанные дни человека вместе с костями, сожрала бы и того, кто находился рядом. А ненависть?

Ненависть – оружие массового поражения. Ненависть-радиация разъедает тела, обезображивая гримасами красивые когда-то лица, напрочь лишая их человеческого облика. Она сжирает человека, выедая душу до черной холодной пустоты. Природа не терпит пустоты. Черную пустоту выжженных ненавистью душ, она до краев заполняет холодным мрачным равнодушием. Как фильтр, оно отсеивает из человека боль, сострадание, сочувствие. И души наши, облученные и обугленные необъявленной и неоконченной войной, черствеют и умирают.

Десять лет назад в грозу недалеко от Донецка упал самолет. Люди летели домой из отпуска. Счастливые и загорелые. С детьми. Так все и погибли – счастливые, загорелые и с детьми. Самолет был российский, пассажиры – граждане другой страны. А горе было – человеческим. На место трагедии прилетели родственники погибших. Был объявлен траур, и минута молчания была настоящей. Молчали из души, сглатывая слезы. Украинцы сопереживали. Несли свечи и цветы на место трагедии. Были сопричастны горю. Страшно подумать – как было бы сейчас.

Те или эти?

Где, как, когда и каким образом возникли две, совершенно разные реальности? Нас поделили на ТЕХ и ЭТИХ, и мы согласились. Мы с удовольствием и азартом, по собственному желанию, стравливаемся под любым постом в соцсетях, не уступая в качестве и количестве оскорблений.

Так и не оправившись окончательно от потерь, не простив свои мытарства, бездомность, мы продолжаем мучительно выяснять – а что было бы, если БЫ. Не звали, не впустили, не позволили, не ходили, не молчали, не уехали, не предали… Но жизнь не терпит сослагательных наклонений. Так и не простив покинувшим город безрассудную смелость, несогласие и отъезд в никуда, оставшиеся продолжают мучительно выяснять, как ТАК можно БЫЛО, убеждая себя в трусости и слабости тех, кто уехал. Достоевский сказал: «Мы все друг перед другом виноваты…»

Может быть, начало конца будет положено именно с той минуты, когда мы, вместо проклятий, увидим и простим друг друга? Те, кто уехал – оставшихся. Те, кто остался – уехавших. Те, к кому приехали и мешают – прибывших. Прибывшие – тех, кто нас принимает и терпит…

Почему так трудно было сделать выбор? Потому что выбор, это не то, что выбирают, а то, от чего отказываются. Кто-то – от дома, родных и близких, счастливой и безоблачной прошлой жизни. Кто-то – от возможности жить под мирным небом и мирным флагом. Каждый сделал свой выбор.

И… стал предателем. Почти по Достоевскому – мы все друг перед другом предатели. Те, кто уехал для тех, кто остался. Те, кто остался – для уехавших. Те, что уехали оттуда – стали предателями и для тех, кто здесь и для тех, кто там. Те, к кому приехали, считают предателями и тех, и этих.

Классика предательства – живущие на «два фронта». Они предают и уехавших, и оставшихся и тех, к кому приехали. Они – самые опасные, потому что выбрали не выбирать. Никого и ничего. И выбрали все. Жить в мире. Зарабатывать на войне. Предать всех – и тех, и этих.