Страница 4 из 9
Почему просто не жить как миллионы людей: работать, растить детей, обустраивать быт? Быть недалёким, но вполне эрудированным и в общем и целом умным, интеллигентным, добропорядочным и правильным? В общем нормальным и среднестатистическим? Почему бы не – ведь это очень хорошо и приятно? Почему просто не жить как сотни писателей (или тысячи, но не миллионы – их не будет миллионы никогда)? Почему бы не писать по-литературному, а не по-биззаррически, по-идиотски, быть если не лауреатом, то во всяком случае твёрдым профессионалом, а не болтаться в любителях и дилетантах? Почему бы? А почему бы Зое сегодня не придти? Но вот же!
Литература – это всегда приключение: на любовном фронте, на военном, на политическом, на психологическом, на мистическом, на литературном – на любом. Но если нет приключения… Но вот у меня-то его как раз и нет. Просто обломок какого-то глоссового апокрифа. В литературе добро всё время побеждает зло, или как стало нынче модно, зло одерживает верх, но всё время кто-то с кем-то борется. Война – это воздух человека, и без неё ему невмоготу. А вот у меня никаких войн нет – ни борьбы, ни приключения, ни добра, ни зла, ни их синтеза, ни нейтралитета. Даже мужчина и женщина не вступают в борьбу в пресловутом любовном треугольнике. Зоя, Ирэн и я. И никакой борьбы. Никаких тебе тайн мадридского двора. Никаких победителей и побеждённых. Озлобленный бедняк вымещает свою ярость в том или ином виде на богатом добряке, тупица на интеллектуале, квазимодо на аленделоне, неудачник на счастливчике. А что им ещё остаётся? Потерпевшая сторона жаждет реванша, отвечает местью, которая часто превосходит по силе, коварству и беспощадности (если не сказать садизму) во много раз приченённый урон. И это называется борьба добра и зла. Два последних слова следовало бы взять в кавычки. Бывают, конечно, и исключения. И это всем нравится. И всех возмущает. А я всего этого ни хрена не понимаю. Не понимаю и не принимаю. Поэтому и пишу всякие лжекниги.
Зоя проникает в мои зрачки как луч света в глубину тропического леса; я жду её каждый день, и она бисеринкой чёрной галактики становится моим зрачком, в ней больше звёзд, чем во всех вселенных вместе взятых, и их вовсе не нужно подсчитывать и изучать – только созерцать и слизывать языком, делать ячейкой своей радужной оболочки и очередной спиралью на коже подушечки пальца. Всё её существо развоплощается в моих туманных топях, становится моим феерическим фимиамом и кружится в моём инфрамире без небес и земли, медленно и плавно, переходя от одной аформации к другой.
Зоя – З.О.Я. – Змея особо ядовитая, как расшифровывает вульгарное сознание имя с присущей иронией, подколом и амбивалентностью – ядовитость тешит мазохистские глубины сильного пола. З.О.Я. – зикр острой яри – внедряется в толщи сексофанталогии как зазубр криптовируса.
На этажах рассредоточившегося солнца мы лежали словно два пингвина на антарктических сине-фиолетовых гладях и впитывали образы параноидальных деревьев, каменноугольных джунглей и инфраафриканских саванн. Что было позади? География наших тел (сомаграфия) – эти невидимые для других континенты, проливы, моря, бухты, лагуны, острова, реки, озёра и гейзеры, пустыни, мангровые леса и тропические болота; мы шли по нехоженным тропам, как сомнамбулические путешественники пересекают просторы неугасимых, не устранённых версий своих ещё самим себе неизвестных начинаний, там где в пещерах наших закоулочных ландшафтов спали ихтиозавры неописуемых образов. Верхняя география твоего тела – это полярные голубые снега и просторы под северным сиянием, переливающиеся аметистами и хризобериллами, это мшистые тундры с карликовыми деревьями затаённых желаний, это полосы дюн под неприветливым сумрачным небом и смешанная полоса лесов с их простым и неприхотливым очарованием. Нижняя география – это пояс вулканической активности, ревущие сороковые, бенгальские тигры и бангладешские ливни, каннибальские обряды острова Папуа и стаи летающих лисиц; мадагаскарский культ мёртвых, лабиринты амазонской сельвы и калейдоскоп коралловых рифов. Я опускаюсь из верхних слоёв атмосферы и ничего этого уже нет – только кисть цветущей сирени, в который я уткнулся лицом.
Хорошо, когда всё понятно и нет никаких вопросов, всё наперёд рассчитано, проверено, пронумеровано, проглажено, зафиксировано и запечатано. Жизнь как учебник. Изучил – передал дальше. Пока не истреплется и не осядет пылью. Но вот когда жизнь гримуар ещё не написанный, и тайнопись создаётся только-только под касаниями рук неосязаемых предметов…
Каждый раз переписывать полотно заново, а потом одним взмахом кисти раскрыть все написанные полотна. Измысл и размысл основные краски, и палитра в червоточинах реки под названием жизнь. Сколько бы мы не разговаривали, не выговорим всё равно ничего. Даже внутренним диалогом или монологом. Не выговаривать и не заговаривать, а плыть по собственной реке, а лучше быть рекою-океаном, не опоясывающим. Не выговаривать, но говорить – глоссотечь и молчать. Говорить – это паузы между молчаниями. Всё, чтобы ты не наговорил, всё это ты. ТЫ. Мир не может говорить. Ты говоришь. И молчишь. Мир не может молчать. Не говорить, не молчать. Только соприсутствовать. Ты – Слово-Река-Океан. Слово и Ты – это майтхуна крепче атомарных уз, это идеальный электр, алмазная амальгама. Ты в беспределе Слова – только ТЫ и есть. Ничто не заменит Слова. Ничто не подменит его волны катящейся и катящейся.
Я раздевал Зою будто совершал некий древний таинственный ритуал, за одно участие в котором можно было лишиться головы. Это сакральное действо дурманило меня как ядовитые пары, исходящие из расселин Этны и тянущие своими дымными фиолетовыми щупальцами в подземное царство Персефоны. Я чувствовал как её тело возбуждается и подрагивает и эта вибрация передаётся мне. Мои пальцы исполняли на её одежде умопомрачительные, виртуозные, сверхмузыкальные сонаты, сарабанды, серенады, симфонии, растворяющиеся в её опадающих шёлковых волшебных цветах. Я любовался её обнажённостью, её открытостью, её нежной слабостью. Теперь пришла её очередь участвовать в церемонии раздевания. Её пальцы на моей одежде будто приготавливали из ароматных трав напиток любви и забвения, и мои одежды превращались в приправы и пряности для этого напитка. А он разрастался до огромного горного озера, в которое мы погружались в густых лучах заката, тонули в его алхимических водах, превращавших наши тела в сновидения ангелов и погружавших нас всё глубже и глубже на дно раскрепощённой аметистовой сексуальности.
Зоя долго не уходила. Мы как две белые летучие мыши лежали головой вниз – ноги заброшены на стену. Обнажены. Нам не надоедало видеть друг друга обнажёнными. Адаму и Еве надоело – и они выбрали одежды, за которые надо трудиться в поте лица своего. Там за окном мутные подтёки ночи вырисовывали на холсте дня абстрактных насекомых. Наши ноги соприкасались. Если весь мир вырезать невидимыми ножницами вокруг нас, то ничего не изменится. Мы говорили шёпотом еле слышимые слова, не слышали друг друга, но говорили и почти не догадывались о чём. Этот вечер – огромная бездна, и мы ходили по ней как Христос по воде. И записывали свои письмена белыми иероглифами своих тел на бесконечный свиток чёрной тишины.
–2 пиония-
Дождь. С утра дождь. Слишком сильный. Люблю маленький, моросящий, как рассеянный туман, чтобы можно было без зонтика гулять. Ненавижу зонтики, но дождь не отменишь никакими указами. Если б вместо зонтика держать нимб над головой – не только дождь… Не городи чушь. Иди куда идёшь и думай… да о чём здесь можно думать, когда куда ни глянь – сплошные воспоминания.
Ирэн. Это имя носила одна из героинь генримиллеровского «Тропика Рака» (моего любимого произведения – вот и не верь после этого в мистику). И это обстоятельство, если не ещё больше возбуждало, то как-то по особенному очаровывало. С Ирэн у меня всегда возникали какие-то странные ситуации. Комната, в которой она обитала, была круглой, вернее в форме цилиндра. Ни окон, ни… ну дверь, видимо, была, но замаскирована… Как я туда попадал – не знаю. Мы обычно встречались в Золотоворотском сквере – вот здесь, он сейчас проплывает по левую сторону от меня вместе с дождём. Потом мы бродили по улицам и в какой-то момент она говорила: «Если хочешь ко мне – тебе придётся на десять-пятнадцать минут стать слепым» и доставала из сумочки чёрный шёлковый шарф. Я соглашался. Она плотно завязывала мне глаза, брала за руку и вела. Мне казалось, что мы ходили по кругу. Никаких лифтов, лестниц, подъёмов и спусков… Вдруг она снимала с моих глаз повязку… – комната с одной круглой жёлтой стеной со множеством репродукций и фотографий – в основном работы сюрреалистов и экспрессионистов. Обычно мы ели самую простую кашу, хлеб грубого помола и пили обычную воду с мёдом. Но секс… секс был таким изысканным. В тот раз Ирэн меня ничем не угостила. Села в высокое деревянное кресло и сказала, чтобы я влазил к ней на плечи. Я только хмыкнул и уселся туда, куда она просила. Мой ещё мягкий пах, соприкоснувшись в её нежным затылком, тут же отвердел. Ирэн была в тонком тёмно-зелёном платье без рукавов. Сверху я созерцал её уже немолодую достаточно отвислую грудь – верхнюю часть в натуральном виде, нижнюю – проступающую сквозь шёлковую ткань. Ягоды крупных сосков в зелёном шёлке напоминали виноград на картинах художников-примитивистов.