Сабля князя Пожарского

И Ермачко вдруг разрыдался.

Должно быть, долго себя сдерживал, подумал Чекмай, вот оно и вырвалось на волю. Он видел на войне плачущих мужчин и ничего постыдного в этом не находил: беда – она и есть беда, из всякого слезу вышибет. Он только отвернулся и уставился в угол: так же поступил и князь.

Наконец прерывистые всхлипы кончились. Ермачко тяжело дышал – но молчал.

– Убил? – немного погодя спросил Чекмай. Он и князь терпеливо ждали, пока со Смирным можно будет снова говорить.

Чекмай без лишних слов дал ему платок.

– Не знаю, я при пушкарях был. Все вместе били, там и мои труды… А сам, своими руками, чтобы видеть, как он корчится, – нет…

– Ермолай Степанович, я тебя понимаю, у самого три дочки, – сказал князь. – И я бы за них костьми лег. Потом что было?

– Потом – как вошли в Москву, я – к крестной. Она рассказала: моя, как я ушел, сговорилась с человеком, он обещал ее и Парашеньку из Москвы увезти и спрятать, а за то ему – дочку в жены. Она и согласилась. Он слово сдержал… Да не такого мужа я бы дочке пожелал. Он уж в годах. Да и нравом крут. Дочка меня потом нашла, плакалась на плохое житье, а как быть? Уж не развенчаешь!

– Не посчастливилось тебе, Ермолай Степанович. А теперь слушай. Ты нам надобен. Сдается, на Москве остались литвины. Может, иной живет честно, образумился. А иной в Смуту задружился с казацкими шайками, вместе с ними на больших дорогах обозы грабил, теперь же вроде сидит тихо, а сам с теми налетчиками до сих пор дружбу водит. И среди налетчиков есть литвины, сам понимаешь. Ермолай Степанович, ты человек опытный, догадаешься, как оставшихся на Москве литвинов искать? – спросил Чекмай.

– Иного по выговору признать можно. Я их наслушался. Иного – даже по зазнайству. Они это гонором зовут, кричат: мы-де русская шляхта! А иного – у бабы. Они ж тут себе полюбовниц завели. И я про то кое-что знаю.

– Точно… – пробормотал Чекмай. – Княже, он прав. После войны мужиков стало куда как меньше, и бабы за них цепляются, им наплевать, литвин, немец или арап.

– Так, – согласился князь. – Ермолай Степанович, коли хочешь послужить государю, так вот тебе служба – отыскивать тех литвинов, что остались на Москве, все про них вызнавать, но себя ничем не оказывать.

– Желаю, – отвечал Ермачко. – И могу.

– Так. С сего дня ты на моей службе. Соседям, родне, кумовьям про то знать незачем, – сказал князь. – Отправляешься в поиск. На Ивановской скажешь… Чекмай, что бы там лучше соврать?

– Решил о душе подумать и пошел трудником в мужскую обитель, – сразу придумал Чекмай. – Обители после Смуты еще не опомнились, руки там надобны. Может, и впрямь Ермолай Степанович со временем станет иноком.

– Я думал об этом… – неуверенно отвечал Ермачко. – Внуки мои далеко, я их только раза два видел. Тварь негодная – при дочке, не пропадет.

– Будь осторожен. У тебя оружие есть? – спросил князь. – Коли нет – дадим.

– Нож бы хороший не помешал, – деловито сказал Ермачко. – Засапожник-то у меня есть, а мне бы булатное чингалище, я такое видывал. С ним как-то вроде вернее…

– Губа не дура! – Чекмай рассмеялся. – Чингалище будет, у нас такого добра довольно.

Ермачка Смирного оставили ночевать на княжьем дворе – ночью на московских улицах все еще неспокойно. На следующий день его снарядили, и он ушел в поиск. Сговорились так: коли что нужное разведает, оставит грамотку на имя служителя Оружейной палаты Глеба Гусакова у тамошнего сторожа. Лишний раз ему на Лубянке у княжьего двора мельтешить незачем. А место встречи – тот кабак, где Ермачко толковал с Чекмаем, время – как народ к вечерней службе потянется.

Помолившись и поев, князь, Чекмай и Гаврила взялись разбирать приказные столбцы. Нашлись в общих кучах и совсем старые – Гаврила опознал подпись покойного деда на оборотной стороне, в месте склейки. Потом у князя не на шутку разболелась голова, и он пошел прилечь.

Улов был неплохой – челобитные, в которых живописались подвиги Мишуты Сусла и наконец-то в сказках Земского приказа появилось описание его внешности: ростом невысок, в плечах дивно широк, на левой руке недостает двух пальцев, каких именно – неведомо. Челобитную принял Дорошко Супрыга, причем недавно. Все к тому шло, что нужно искать Супрыгу, который явно знал более, чем в столбцах написано.

– А вот, глянь, дядька Чекмай! Баба поминается, вдова Федорка Антипова дочеришка, Ивановская женишка. И неспроста она в челобитную попала. Погоди… Ее допрашивали, какого человека она видела… не признала… для чего тогда в столбцах поминается? И видела у себя на дворе, и соседи то ж говорят… А, вот! Видела, что на левой руке двух пальцев недостает! Выходит, это она видела! Как же он к ней на двор забрел?

– Может статься, награбленное к ней привозят, чтобы сбывала. Или кого-то из шайки полюбовница.

– Живет тут неподалеку, у Сретенской обители… Дядька Чекмай!

– И думать не смей! Запиши ее, и станем дальше трудиться.

– Дядька Чекмай! – взмолился Гаврила, которому до смерти надоело возиться со столбцами.

– Нишкни! Как бы не вышло, что не ты ее, а она тебя выследила. Гаврила, нам нужны тайные соглядатаи. А вся Москва знает, что ты князю служишь.

Гаврила вздохнул.

– Давай лучше подумаем, как нам Супрыгу сюда залучить.

И Гаврила честно задумался.

– Дядьку Глеба в Земский приказ послать?

– А для какой надобности? Нам нужно под благовидным предлогом выманить Супрыгу туда, где с ним можно для начала потолковать. Хотя бы – сговориться о его встрече с князем. Гаврюшка, не гляди на меня побитым псом. Войну помнишь? Как польского королевича гоняли – помнишь? Так то – проще было.

– Да, вот – мы, вот – они, и тулумбасы бьют ясак большим набатом!

– Да, как грянут, так душа в бой рвется. Не хуже тебя помню. Ну, будет. Ищи, где еще Супрыга обозначился. Не может того быть, чтобы способ не нашелся. Смотри на обороте столбцов! Может, найдется его подпись на склейке. Изучим дело, придумаем подход!

– Дядька Чекмай, что немец говорит?

Немца-лекаря Ягана Шварцкопа позвали к князю, потому что – уже свой, и отзывов тех, кого он пользовал, не требуется.

– А что тут скажешь? Десять ран, одна другой краше. Ты же знаешь, как его полумертвого из битвы на Сретенке вынесли и тайно, на телеге, рогожами укрыв, вывезли к Троице-Сергию. Немец с той поры его помнит. Ну, прописал всякие примочки, сам обещался их составить, микстуру какую-то пришлет. А сказал так: князь может еще и десять, и двадцать лет прожить, а может ему вдруг стать худо, и – со святыми упокой. Так что надобно его беречь. Это и к тебе относится – чтобы ты его всякими глупостями не допекал. Понял?

– Да понял… А княгиню Куракину он смотрел?

Старшая дочь князя, Аксинья, выданная замуж за князя Василия Куракина, уж год как вдовствовала. Здоровья она была слабого и старалась почаще бывать у матери – та и пожалеет, и приласкает.

Чекмай вздохнул.

– Смотрел он ее… Ничего утешительного сказать не мог.

Вздохнул и Гаврила. Он в отрочестве не раз видел княжну, и она ему очень нравилась.

Сейчас она жила в светлицах с младшими сестрами и с княжной Вассой; порой Гаврила, поднимаясь или спускаясь по лестнице, слышал сверху девичий смех или песни. И очень он хотел, чтобы княгиня позволила девицам не только на гульбище рукодельничать, а спускаться в сад. Хоть бы полюбоваться на них, что ли…

Весна не давала ему покоя.

– Так, может, я добегу до Сретенской обители?

– Не добежишь.

Чекмай видел – воспитанник рвется в бой. Хуже того – он и сам в бой рвался.

Изучив здоровенную кучу столбцов, они выписали еще кое-какие полезные имена с пометками. И потом Чекмай сказал:

– Ладно уж, сходи, Гаврюшка, прогуляйся. У меня уж в глазах рябит – и у тебя, поди, тоже. Я – к князю, а ты пройдись, мать навести, на девок полюбуйся. Весна же, девки норовят со дворов выбежать, на лавочках у калиток посидеть. За зиму в светлицах дородства нажили, заневестились, заскучали – ну? Ступай!