Страница 10 из 12
Разговор начался с бесконечных любезностей, но постепенно поток взаимных комплиментов перешел в перечень взаимных претензий. Произносилось это всеми тремя сторонами до крайней степени лениво и было заметно, что союзники пришли просто полюбоваться на знаменитого маршала. Наконец визит вежливости закончился и гости, отсыпав еще порцию комплиментов, откланялись. Ко мне подошел очень любезный полковник, наверное адъютант маршала, и сообщил, что сегодня я им больше не нужен, так как у них "море дел со своими". А вот завтра вечером (" в шесть часов вечера после войны" – неуклюже пошутил полковник), мне надо будет переводить на банкете в Доме Офицеров.
Этим вечером я снова застал в гостинной Якова с Алоизом за такой же бутылкой. Интересно, подумал я, можно ли спиться от сухого вина? Французам вроде бы удается.
– Ну как тебе Рокоссовской? – первым делом спросил Алоиз с неподдельным интересом.
Действительно, что я думаю о маршале? Да, пожалуй, ничего. Сегодня он был очень тих, с союзниками ни о чем серьезном не говорил, предпочитая предоставлять слово своим референтам-генералам. Когда я неопределенно пожал плечами, Алоиз заметно приуныл.
– Чего ты ожидал? – спросил я его в лоб.
Было заметно, что австриец не жаждет отвечать, но за него это сделал Яков.
– Ну что же ты? Придется признаться… – он выжидающе посмотрел на Алоиза.
– Говори уж ты – неохотно произнес тот.
– Наш Алоиз… – начал Матвеев – …приходится каким-то дальним родственником их президенту…
– Весьма дальним – уточнил австриец – Иначе наци не дали бы Реннеру отсидеться в Глоггнице.
– К тому же, они оба социалисты – продолжил Яков.
– После Аншлюса я ничего общего с социалистами иметь не желаю – отрезал Алоиз.
– Твой Карл тоже приветствовал Аншлюс.
Инженер-капитан показал недюжинные знания истории. Ай да колхозники у нас, подумал я! Впрочем, Матвеев уже не был деревенским мужиком, его здорово пообтесали годы войны и службы в Пруссии.
– Наш президент хорошо умеет маневрировать – несколько смущенно пробормотал австриец.
– И выживать… – добавил Яков.
– Так зачем ему Рокоссовский? – поинтересовался я.
– А ты не понимаешь? – удивился Алоиз.
Мне вспомнились слова инженера Карстена и я, сам не совсем понимая то, что говорю, предположил:
– Старый лис Реннер пытается переиграть и Сталина и союзников?
– Пока что ему это удавалось – подтвердил Алоиз – Конечно, сердить Сталина по-прежнему опасно, но у нас на горизонте замаячил План Маршалла и Австрии тоже хочется отщипнуть от него весомый кусок. Говорят, там речь идет о миллиарде долларов…
– А причем тут Рокоссовский?
– Я и сам не совсем понимаю, но думаю все дело в его полководческом таланте. Так называемые "союзники" потихоньку готовятся к новой войне и им бы хотелось отстранить от дел самого талантливого из полководцев "усатого".
Мне почему-то вспомнился Ричард Пайпс и его сегодняшнее многозначительное молчание.
– Ты лучше скажи Алоиз, хорошо это для евреев или плохо?
Каждый раз, когда Яков напоминал о своем еврействе, я с трудом сдерживал на лице улыбку. На этот раз фраза прозвичала совсем по-местечковому: так мог бы сказать какой-нибудь Менахем-Мендель из Касриловки, подняв очи горе, взывая к Всевышнему и не ожидая ответа на свой риторический вопрос. Но австриец, похоже, принял его слова всерьез и задумался.
– Не думаю – неуверенно начал он и повторил – Не думаю, что в Европе что-нибудь может быть для нас хорошо.
Его слова меня удивили. Война давно закончилась и евреи наконец возвращались в свои дома.
– Вот именно – продолжил он более уверенно – А дом-то может быть занят. Как думаешь отнесутся они к тому, кто выселит их из жилища, который они уже давно считают своим? А ведь есть еще и еврейское имущество. Прикажешь ли, к примеру, отдать маленькую скобяную лавку, в которую какая-нибудь бедная мюнхенская семья вкладывала все свои силы уже почти два десятка лет? Конечно, они получили ее бесплатно после "Хрустальной ночи", но это было давно и неправда, а магазинчик исправно спасал их от голода в трудные годы. Конечно, закон будет на твоей стороне, и справедливость тоже, но… Представь себе такую мюнхенскую семью, без дома и без средств к существованию. Теперь их приютили родственники, которые их едва терпят. Работы нет, отец семейства медленно спивается, жена болеет и нечем платить за лечение, дочка пошла на панель, а младшие выпрашивают шоколадки у ворот американской базы. Как ты думаешь, кого они будут обвинять во всем? Гитлера, который сгнил давно? Или успешного и сытого еврея поселившегося в их квартире и сидящего в их магазине.
– Это не их квартира и не их магазин!
– А это ты им расскажи! Ну а что если в твоем доме сделали школу, приют для сирот или богадельню? Закон по-прежнему на твоей стороне, но что скажут люди? Они и не подумают сказать: "Справедливость восторжествовала!". Нет, они скажут: "Евреи отобрали жилье у детей и стариков!". И вы знаете, они тоже будут в чем-то правы. А противоположная сторона правды… Кого она интересует? Люди никогда не будут беспристрастны, это привилегия богов…
– Так что же ты предлагаешь? Все забыть? Все простить?
– Я ничего не предлагаю – Алоиз закрыл лицо руками – Я не вижу для нас будущего в Европе. Шикльгрубер все-таки добился своего.
– Кто? – удивился Яков.
– Это Гитлер – Алоиз немного успокоился – Так его звали, когда он еще был австрийцем. Он добился своего, хотя не все еще это поняли. Раньше нас можно было изгонять, лишать дома и имущества, а потом и убивать, и все это по закону. Теперь же закон на нашей стороне, но что это меняет? Мы мешаем всем: и тем, кого лишили крова и тем, кому служим напоминанием о том, что они предпочли бы забыть. Мы стали чужими всем в Европе. Не об этом ли мечтал их Фюрер?
– Поэтому ты живешь в общежитии? – спросил Яков.
– В нашей бывшей квартире сейчас живет семья с пятью детьми. Младшему из них два года. Наверное, было бы справедливо вернуть эту квартиру мне, но я не хочу такой справедливости. К тому же я теперь один и что прикажете мне делать в огромном доме?
Я не стал спрашивать, что стало с остальными членами его семьи, это было и так понятно.
– Куда же податься бедному еврею? – спросил Яков.
Несмотря на всю трагичность и мрачность сказанного австрийцем, я не смог сдержать улыбки: сейчас воронежский колхозник очень точно изобразил местечкового еврея. Наверное Матвеев попытался разрядить атмосферу и, похоже, ему это удалось. Алоиз тоже улыбнулся.
– Не знаю – сказал он грустно – Наверное мы нигде не желанны.
– Иерусалим… – тихо прошептал Яков.
– Что Иерусалим? – удивился я.
– Он имеет ввиду Палестину – пояснил Алоиз – Но не думаю… Да и кто нас туда пустит?
– Может, нам и не надо спрашивать разрешения? – все так же тихо продолжал Матвеев – А, Изя? Что скажешь, бог войны?
Я в растерянности молчал. Загадочный Иерусалим и Палестина были так далеки и от оккупированной Вены и, тем более, от нашего Максимилиановского переулка в Ленинграде. Впрочем, в Максимилиановском я уже побывал два года назад, сразу после Змиёвской балки. Город встретил меня пасмурно, хотя мне ли привыкать к мелкому ленинградскому дождичку? А вот на Максимилиановском было совсем плохо. Наша квартира в полуподвале давно была занята, и тоже многодетной семьей. Никого из довоенных знакомых я не встретил: ребята сгинули на фронтах, а старики не выжили в Блокаду. На верхних этажах вообще не осталось выживших; не было сил у полумертвых людей затащить ведро с водой по обледенелым ступенькам. Весь наш переулок обезлюдел и помертвел, глядя в серое ленинградское небо разрушенным стенами и окнами без стекол. Лишь однажды на улице я встретил Таньку Маслову из соседнего дома, которая училась в нашей школе на класс старше меня. Не помню, чтобы мне было так страшно на фронте и никогда себе не прощу того, что было потом, никогда. Эта молодая девушка с мертвыми глазами и лицом старухи так смотрела на меня голодным взглядом послевоенной женщины, что я повел себя малодушно и сбежал, отговорившись неотложными делами. Нет, меня больше не тянуло на мертвый Максимилиановский.