Тутанхамон

— Твоё величество, — сказал я, — на небе уже появились первые утренние звёзды. Прикажешь позвать слуг, чтобы облачить тебя в царские одежды?

— Не нужно, Раннабу. Поступимся обычаями, ты поможешь мне одеться, станешь для меня на сегодня и хранителем сандалий, и хранителем ожерелий... Сколько ещё времени до восхода солнца?

— Примерно час, твоё величество.

— Боги простят меня, если все положенные молитвы я вознесу, когда вернусь во дворец, — сказал Тутанхамон с улыбкой, — это я позволяю себе нечасто.

— Боги это знают, твоё величество.

Впервые в жизни исполнял я обязанности царского слуги и вызвал улыбку фараона своей нерасторопностью, застёгивая его золотой пояс и надевая сандалии из позолоченной кожи. Тутанхамон пожелал надеть золотую диадему с украшениями из сердолика, с подвесками в виде диска, обрамленного цветами, к каждому из которых был прикреплён золотой урей. Кажется, эту диадему я видел на нём только один раз, в день погребения Хефер-нефру-атона, и это отчего-то было мне неприятно, но противиться желанию фараона я не мог. Вопреки обыкновению, Тутанхамон на этот раз не взял с собой позолоченной трости и повелел мне не пристёгивать к его поясу кинжал, а также не захотел тратить время на умащение кожи драгоценными бальзамами и, зачерпнув из сосуда с благовониями, лишь несколько раз провёл кончиками пальцев вдоль висков. По его желанию я надел на его предплечья, запястья и щиколотки изящные золотые браслеты с инкрустацией из тёмно-красного камня, и на этом мой труд был закончен. Тяжело вздохнув, я признался фараону, что никогда в жизни не исполнял более трудного поручения и так изнемог, что мои руки стали подобны измочаленным стеблям папируса.

— Теперь я знаю, чего ты боишься, Раннабу, — засмеялся Тутанхамон, — если ты прогневаешь меня, сделаю тебя хранителем моих одежд.

Мы покинули дворец в тихий предрассветный час, когда ничто ещё не предвещало восхождения на небосклон золотого светила. Фараон сделал знак телохранителям, двинувшимся следом за ним: «Не нужно!» Мне стало не по себе, но, ощупав лезвие спрятанного за поясом кинжала, я успокоился. Ведь никто во дворце не знает, что фараон покинул свои покои и сошёл на берег Хапи, и неведомый предатель спокойно спит, в снах своих предвкушая щедрую награду царя хатти. И всё же я не буду спокоен до тех пор, пока фараон не прибудет в лагерь Хоремхеба. Стрелу войны, пущенную царской рукой, уже не остановит никакая сила. Через час отправятся в дорогу гонцы, и тогда... Но никогда ещё меня так не тревожили звёзды, склоняющиеся над землёй.

Каменные ступени лестницы, ведущей к берегу Хапи, казались влажными, они влажно блестели в сером предрассветном сумраке. Берег Хапи, заросший тростником, поманил к себе неожиданно тёплым молочно-белым облаком тумана. Туман! Явление его казалось необыкновенным, сродни нисхождению на землю вод небесного Хапи. Фараон удивлённо посмотрел на меня.

— Какой туман, Раннабу! Я никогда ещё не видел такого чуда... Похоже на облако курений, правда? И страшно коснуться его...

Мы спустились на несколько ступеней вниз. Туман ли приближался к нам, или мы приближались к туману, но он был уже так близко, что в него можно было погрузить руки. Браслеты на запястьях фараона неожиданно блеснули золотом, мы недоумённо обратили взоры к небесам — может быть, уже взошло солнце? Но на небе были видны только бледные тени умирающих звёзд, и я сказал, обращаясь к фараону, сказал совсем тихо, ибо присутствие утренних звёзд и тумана не позволяло тревожить их:

— Твоё величество, вот они, бледные тени сверкающих ночных светил, жестокие красавицы, которые манят влюблённых и обманывают их. Видишь, как много их на небе, как трудно солнечному лучу пробиться сквозь них? Они расплываются перед глазами, но эта ускользающая красота подобна топи болот, манящей к себе сочной зеленью и чудесными цветами.

— Неужели солнце не может разметать их своими лучами, как когда-то поступил вечноживущий Эхнатон с призраками мешавших ему богов? — задумчиво сказал фараон, и по его тону я понял, что он не ждал ответа. Неожиданный туман и на него нагонял тоску, и оба мы почувствовали вдруг, как серой змеёй обвивается она вокруг сердца. — Раннабу, что сулят мне эти звёзды? — тихо спросил Тутанхамон, не глядя на меня. Он вдруг закрыл глаза, крепко зажмурил их, потом вновь раскрыл широко, как будто перед ним проплыло какое-то видение. Я с тревогой посмотрел на него — может быть, нездоров?

— Твоё величество, может быть, лучше вернёмся во дворец? Ты очень бледен...

— Нет-нет, Раннабу, всё хорошо. Просто почувствовал слабость, наверное, туман тревожит меня... Но что ты скажешь о звёздах?

— Они тревожные, твоё величество. Лучше вернёмся во дворец! Я прошу тебя, твоё величество, очень прошу: будь осторожен! Враги ещё не побеждены, тайный предатель не найден. Я буду спокоен только тогда, когда ты окажешься в лагере Хоремхеба.

— Перестань говорить о печальных вещах, Раннабу. Дай мне полюбоваться последними звёздами! Что с тобой случилось сегодня? Ты напоминаешь мне старую кормилицу, которая вздрагивает от каждого порыва ветра и шороха тростниковой занавески!

Я принуждён был замолчать.

Мы стояли на той невидимой грани, которая отделяла реальный мир от зыбкого, призрачного мира тумана. Оттуда веяло теплом, и солнце было где-то здесь, за волнами тумана. Небо на востоке уже порозовело, но розовая краска вдруг показалась мне зловещей, как кровь, растворенная в воде. Сквозь призраки последних умирающих звёзд уже можно было увидеть образ первого солнечного луча, тонкий и острый, как стрела, изготовленная самым искусным мастером. Тутанхамон опустился на ступени лестницы, по его знаку я расположился у его ног, на несколько ступеней ниже. Мы оба смотрели уже не на обманчивые звёзды, а на краешек солнечного луча, который искал путь к нам сквозь эти звёзды и туман. Я украдкой взглянул на фараона, лицо его было задумчиво и печально. Из-за тумана не было видно другого берега реки, не было видно и дворца, человек мог ощутить себя совсем потерянным в крошечном мире, который колыхался и расплывался, скрадывая очертания вещей, очертания человеческой фигуры в двух шагах. Оба мы знали, что скоро, очень скоро туман рассеется и солнечные лучи зажгут на поверхности воды целые снопы света, блистающего всеми переливами драгоценных камней. Этого оставалось ждать совсем недолго, но сердце моё вдруг забилось так, что я в испуге приложил к нему ладонь. «Какая тоска, о боги, какая тоска!» — подумал я, и эта мысль отозвалась эхом в устах фараона. Его недавнее оживление исчезло без следа, тонкие руки беспомощно лежали на коленях, и я ощутил вдруг всё его громадное одиночество, одиночество совсем ещё молодого человека в мире грозных сил и грозных богов. Сейчас, перед свершением ещё одного решительного шага, который должен был укрепить его славу и раз и навсегда вернуть Кемет могущество единой мощной державы, он всматривался в лицо таинственного тумана, разделяя своё одиночество только с уродцем, обделённым судьбой, единственным, кому позволено было видеть священный сон владыки и его теперешнюю слабость. Впереди был длинный день, полный забот, и начаться он должен был с донесений глупых правителей областей, считавших фараона заинтересованным в количестве молока у рыжей коровы верховного жреца бога Тота или в урожае огурцов в третьем степате земли Буто. Ни одна звезда не могла предсказать ему количества великих и никчёмных дел, которыми он принуждён был заниматься, и ни одна звезда не могла разомкнуть кольца одиночества, которое — это я вдруг ясно понял — всё теснее сжималось вокруг него. Он, за шесть лет своего царствования сумевший поднять из праха поруганные святилища древних богов, окружённый любовью народа, жрецов и воинов, любимец женщин и верный друг, не умевший предавать, был вовлечён в гибельный круг великой власти фараонов в тот день, когда свершился его поспешный обряд бракосочетания с третьей дочерью Эхнатона, когда жрец Мернепта впервые приветствовал его как фараона, когда впервые у ног двенадцатилетнего мальчика с добрыми и удивлёнными глазами распростёрлись высшие сановники государства. Он, который едва ли мог мечтать о троне, стал владыкой Кемет, изнывающей в кольце внешних врагов, раздираемой междоусобицами, лишённой своих древних богов. Он взлетел вверх, высоко-высоко, к самому солнцу, на ещё не окрепших крыльях, и небесные светила вовлекли его в свой неумолимый круговорот, который мог завершиться только их угасанием или гибелью золотого сокола. Он задыхался от ветра, слишком сильно бьющего в грудь, и был слишком молод, чтобы понять истинное значение того, что он делал. Впервые дозволив себе разомкнуть уста, я тихо сказал: