Страница 3 из 13
– У некоторых детей случается. Обнуления действуют плохо. Генетика, – ответила директриса. – Вы посмотрите, какой у неё взгляд осмысленный. И характер вполне сформирован. У нормальных нулёвок такого не бывает, тем более у тех, кому ещё даже имени не дали. Ладно, Ираида Семёновна, идите, поспите. И напишите в отдел попечения, пусть подбирают семью срочно! Если повезёт, к обеду от неё избавимся.
Дежурная кивнула. Директриса поджала губы:
– Хуже, если это в ней сохранится. Всю жизнь будет мучиться. Остатки прежних личностей наслаиваются, копятся, противоречат друг другу… Ничего хорошего.
***
В дверь настырно, пронзительно позвонили. Вздрогнув, Яна подхватила рюкзак и, уже не выбирая, смахнула со стола всё, что оставалось: синюю ручку в прозрачном корпусе, обгрызенный колпачок, черновики по алгебре, жвачку, гигиеническую помаду… Когда она подбежала к узкому голому окну, мать уже здоровалась с рейдовиками; из прихожей доносились голоса, топот и знакомый шорох брезента.
В громадных брезентовых баулах рейдовиков пропадало всё: блокноты, фотографии, исписанные салфетки… Как-то Яна решила сохранить блистер от таблеток – тёмно-зелёная прозрачная пачка переливалась на свету и приятно пахла мятой, – но во время очередного рейда изъяли и её.
– Почему? По какому праву? – горячо, зло отчеканивала она, словно раздавая пощёчины. Мать, загоняя Яну в соседнюю комнату, мелко кивала и стелилась перед рейдовиками, Ира ревела, цепляясь за её рукав, а мужчины в форме бесстрастно застёгивали сумки и уходили из квартиры, чтобы вернуться через месяц и забрать новые накопившиеся материалы.
Тем вечером, сидя на полу в комнате матери, Яна долго не могла унять бессильную злобу – сначала плакала, потом молча, невидяще, опухшими глазами пялилась на осколки разбитой рейдовиками стеклянной кружки. Очнулась, когда мать вошла, чтобы собратья на работу: под её тяжёлым ботинком хрустнул самый большой осколок. «Это я, – подумала Яна. – Это все мы. Как осколки под их ботинками». Через неделю после того случая она впервые побывала на чёрном рынке, где торговали материалами.
…Услышав шаги, направлявшиеся к её двери, Яна подбежала к подоконнику. Самое ценное уже лежало в рюкзаке; на столе, для отвода глаз, остался облупленный горшок с алоэ и шелуха от семечек – если рейдовики увидят, что за месяц она не обзавелась никакими материалами, это может вызвать подозрения.
Яна в последний раз оглядела свой закуток: стол, кровать, крючок со свисавшей с плечиков школьной формой; на тумбочке – съехавшая стопка книг с торчащими закладками и карандашами. Книги почему-то не изымали – почти никакие, кроме, разве что, стихов. Но Яна и не знала, что такое стихи.
Схватившись за щеколду, она вспомнила, что под матрасом остался вчерашний рисунок Ирины. Но за дверью уже звучал голос матери:
– Две комнаты. Две. Там детская… Яне семнадцать, Ирине семь… Да, их почти одновременно ко мне приписали…
Яна выбила щеколду из паза – на пальцах остались сухие чешуйки краски, – распахнула окно и влезла на подоконник. Прыгать было невысоко, коричневые цветы под окном пружинили не хуже мата. Она прыгала в них уже почти три месяца, а цветы не мялись. Что за сорт? У – упорство…
– У – упоротость, – пробормотала она и спрыгнула вниз. Набитый рюкзак крепко стукнул по спине. Покачнувшись, Яна ухватилась за угол стены, подтянула лямки и помчалась к заброшенному парку, за которым начинался чёрный рынок.
***
– Ну? Едешь?..
Яна обернулась. Позади, в красном зареве, стоял город; в окнах горели утлые искорки ламп. Впереди чернела река – ветер разносил по ней запахи ила, гнили и влажных камней. Где-то на горизонте мутная блестящая вода сливалась с небом.
Катер уже покачивался у причала. На нём не было огней, и понять, что он здесь, можно было только по слабому рокоту и плеску.
– Что ты сказал им обо мне?
– Что ты умеешь хорошо прятать вещи. Выжидать. Торговаться. Им нужен человек, чтобы работать на складе вывезенных из Оссии материалов – ты подходишь отлично.
– У меня нет денег на дорогу.
– Я сказал, что ты отработаешь билет на том берегу.
Яна сжала ладонь и до крови укусила костяшки.
– Я смогу вывезти сестру? Потом?.. Когда-нибудь?..
– Может быть. Решай быстрее!
– Ты сам едешь?
– Не кричи! – Он схватил её за руку и заозирался. – Хоть соображаешь, что будет, если нас обнаружат?!
– Ты едешь? – срывающимся голосом повторила Яна, чувствуя, как вибрирует всё внутри.
– Неделю назад уплыла другая лодка. Они не добрались до Е́рлина – может быть, потерпели крушение, может, их заметили на границе…
– Ты боишься?
Рокот катера стал громче. Плеск усилился, и на корме загорелся крошечный, как светлячок сигареты, сигнальный огонь. Сходни заскрипели.
– Ты едешь, Каминова? Едешь или нет? – отчаянным шёпотом спросил он.
Яна снова оглянулась.
Вдалеке дремал молчаливый, холодный Лазов. А по ту сторону ледяной воды, невидимые за туманом и расстоянием, стояли другие города, где не изымали воспоминаний и материалов, не обнуляли людей. Самым близким из них был Ерлин – столица соседней с Оссией Ерлинской Империи.
…В дремлющем, мрачном Лазове спала Ирина.
Сходни, чавкая, поползли прочь от берега.
– Ну! – как сквозь вату услышала Яна. – Решай!
Она закусила губу и надавали кровившими костяшками на глаза – до боли, до багровых клякс под веками.
Огонёк на корме погас.
– Отплываем, – донеслось с палубы. – Вы садитесь?
***
Яна с криком вскочила и принялась ощупывать постель. Снова снилось то же. Это воспоминание приходило каждую ночь после изъятия нематериалов.
– Чего вопишь? – На пороге, отодвинув ширму, заменявшую выломанную дверь, стояла мать. На ней была водолазка с высоким воротом и старые джинсы – видимо, ещё не раздевалась после смены; мама работала дежурной в детприёмнике. – Иру разбудишь.
Яна сглотнула и тяжело дыша, как после отчаянного бега, выговорила:
– Опять этот сон.
– А.
Мать подошла, неловко похлопала её по спине.
– Сходи к врачу. Пусть выпишут успокоительное.
– Нет. Некогда, мам, – пробормотала Яна, сцепляя руки, чтобы унять дрожь. Ей всегда становилось не по себе, когда в матери проглядывала человечность.
В своей кровати закопошилась Ира. Мама вздохнула, оттянув горловину водолазки, будто не хватало воздуха.
– Я её успокою. Ты иди, ложись, – выдавила Яна.
– Тебя бы кто успокоил. И образумил, – поправляя смятую простынь, ответила мать. – Утром рейд, помнишь? Не смей ничего прятать.
Яна кивнула. В голове тут же защёлкало, что можно оставить рейдовикам, а что надо убрать сейчас же. Больше всего на рынке, конечно, дадут за дневник, за очередные три странички.
Дождавшись, пока мать выйдет, Яна подбежала к столу и под хныканье сестры вытащила из-под учебников исписанные клочки кальки. Скатала их в шарики и уже засовывала под стельки ботинок, когда ширма снова отодвинулась. Яна вздрогнула, резким движением отправив ботинки под кровать. Мать, просунув голову в комнату, попросила:
– Сходи завтра перед школой со мной на участок. Там ночью опять собирались. Окурков полно, осколков… Надо убраться. А ты чего это сидишь там?
– Уронила… карандаш… Сейчас подниму. Я схожу завтра с тобой, конечно…
Мама, кивнув, исчезла. Яна запихнула ботинки поглубже и на цыпочках приблизилась к кровати Иры. Прошептала:
– Чего плачешь, Ириска?
Сестра вздохнула во сне. Яна положила ладонь ей на лоб, пощупала запястья.
– Шш…Шш…
Сон накатывал тяжёлыми, отупляющими волнами. Продолжая мурлыкать что-то успокаивающее, она подоткнула сестре одеяло и забралась в собственную постель.
Глава 3. Приглашения и откровения
Не надоело со мной возиться?
Я запрещаю входить и верить!
Перед глазами проходят лица;
Все вы под маской людей как звери.