Страница 10 из 11
Лиза улыбалась – как будто и сейчас читала его мысли – и посмеивалась над его страхом.
– Ты… – пробормотал он, клацая зубами от страха, – откуда ты…
Что делать с Инквизитором, если он вдруг решит напасть, Андрей не знал. Инструкций на этот счет почему-то не было. Тоже звонить в службу спасения?! Как? Если для Инквизитора все твои мысли – открытая книга?
– Эй, мелкий, – обеспокоилась Лиза, и перестала, наконец, улыбаться: – ты чего?
– Ты почему меня так назвала? – с трудом выговорил Андрей.
– Мелким? – недоуменно уточнила Лиза. – Я всегда…
– Нет.
– Птенчиком? – Лиза чуть смущенно хмыкнула. – Ну, Симон говорил, что это твое детское прозвище. А ты сейчас сидел такой несчастный и съеженный… И правда, похожий на Птенчика. Ну, и…захотелось тебя как-то… подбодрить.
– А, Симон говорил… – Андрей облегченно вздохнул. Надо же было такого навыдумывать – про Инквизитора и вообще. А оказывается, это у Симона слишком длинный язык.
– Если не хочешь, – голос у Лизы был чуть виноватым, – больше не буду тебя так называть.
– Не хочу, – резко ответил Андрей.
Лиза замолчала. Кажется, обиделась. Андрей немного подумал и сказал:
– Меня мама так называла. Когда…ну…
Он осекся.
Они немного помолчали. А потом Лиза тихо сказала:
– Извини.
– Ничего, – глухо ответил Андрей.
– Если… – голос Лизы сорвался, но она все-таки договорила, совсем тихо: – если о них не говорить, лучше не становится. Наоборот.
Андрей осторожно покосился на нее, не поворачивая головы – и увидел в ее глазах слезы. Наверное, у Лизы тоже был кто-то, о ком она не хотела говорить.
– Пей уже, – глухо сказала Лиза, – этот дурацкий чай. Или я его вылью.
Андрей послушно глотнул. Странно, казалось, что прошла вечность с тех пор, как Лиза протянула ему чашку – но чай все еще был горячим.
Андрей глотнул еще раз. И вдруг – неожиданно для самого себя – начал рассказывать.
…Мясо, жареное на углях, с горьковатым запахом дыма, обжигающая язык, невероятно вкусная, рассыпчатая печеная картошка с горелой корочкой… Душистый травяной чай, давно забытый вкус – только мама умела такой заваривать. Пламя танцует на мерцающих углях, алые искры летят в черное небо. Папа играет на гитаре, и очень красивая печальная музыка летит в небо, во тьму, тает вместе с алыми искрами. И слова – не песня, завораживающий шепот, еле слышный: «лети-лети, мой белый сокол, запутай след, сорви с крыла проклятый повод, наш ворон слеп…» Странные слова, бессмысленные, непонятные, но отцовский тихий голос звучит все громче, полнится гневом – и силой. И будто отзываясь, шевелится вокруг тьма – уже не просто безобидная темнота, укрывающая кусты малинника, а тьма, наполненная чудовищами. Чуя эту тьму, заполошно мечется пламя в костре, и тревожно кричит в темноте какая-то птица. Андрей застывает от страха, и по его спине катятся холодные колючие мурашки. Но потом мама встревожено зовет: «Саша!» – и папа обрывает песню на полуслове, и останавливает сильный гитарный перелив ударом ладони о струны, неловко улыбается Андрею:
– Что, Птенчик? Испугался темноты?
Гитара недовольно гудит, постепенно замолкая. И огонь послушно утихает, снова потрескивает ровно и безобидно. И тьма отступает, невидимая и неслышная.
Отец наклоняется к Андрею. Его глаза блестят – веселые, шальные, диковатые, а в голосе, уже почти прежнем, спокойном – еще гудят отголоски прежней силы, как дрожь гитарной струны.
– Не темноты надо бояться, – говорит он, – а чудовищ, которые там прячутся. А сама темнота безобидна и безопасна. Больше того – она может стать нашим союзником, если хорошо попросить, и тогда она нас самих укроет от чудовищ.
– Саша… – мама с укором смотрит на отца.
– Хорошо, – говорит он, будто отвечая на какой-то вопрос, – Хорошо.
Отстраняется, прикрывает глаза, снова перебирает струны, и музыка льется в небо, но теперь – тихая, нежная, усыпляющая.
– Ты совсем замерз, Птенчик, – мама обнимает Андрея за плечи.
Симон насмешливо и ревниво хмыкает – он уже воображает себя взрослым и поэтому бывает очень противным, издеваясь и над тем, что мама называет Андрея детским прозвищем «Птенчик», и вообще над всеми этими телячьими нежностями.
Но мама тихо смеется, и обнимает Симона другой рукой. И говорит, всем троим: «Пойдемте домой, мальчики. Уже слишком поздно» «Ну, мам», – жалобно ноет Симон, забыв, что он уже взрослый. Андрей только жалобно вздыхает – он тоже сидел бы тут до утра, хотя глаза уже и слипаются. «Все, – строго говорит мама, и всем понятно по ее голосу, что спорить бесполезно – Завтра будет новый день. Еще лучше».
– Лети-лети, мой белый сокол, запутай след, сорви с крыла проклятый повод, наш ворон слеп… – повторила Лиза, и глаза ее были полны слез.
– Что это? – растеряно спросил Андрей.
– Мой папа тоже любил эту песню, – сказала Лиза дрожащим голосом.
– Я ее никогда не слышал… Никогда после этого… То есть, вообще…
– Еще бы ты ее слышал, – Лиза усмехнулась. И строго добавила: – И сам никому не говори про нее, понял?
– Почему?
– Она из запрещенных.
– Бывают запрещенные песни? – удивился Андрей.
– Есть много земель, мой друг Горацио, где не летали наши сокола, – в голосе Лизы была горечь, на губах – улыбка. – Просто не говори об этом. Если не хочешь… если не хочешь угодить на допрос к Инквизиторам, которых очень заинтересует, где ты ее мог слышать.
– Но я ведь…
– И им будет неважно, помнишь ты или нет – они просто вскроют твою память, как консервную банку – чтобы добраться до того, что им нужно.
Голос Лизы полон горечи и злости. И еще – гнева. Андрей никогда не слышал, чтобы об Инквизиторах говорили так. Значит, Лиза на самом деле – беглая преступница? Или… Лиза не сомневается в том, что Андрея будут допрашивать – и даже пытать – если он проговорится про эту странную песню. Но Андрей-то точно никакой не преступник! Он не делал ничего плохого!
Может, Андрей чего-то не знает об Инквизиторах? А Лиза – знает?…
У Андрея голова пошла кругом.
А самая главная странность – с этим воспоминанием, которое он только что рассказал Лизе.
– Знаешь, – осторожно сказал он. – Знаешь…
Это кажется диким и слегка безумным. Но Андрею надо это кому-то рассказать, потому что если он будет думать об этом сам, он точно запутается и возможно вообще свихнется.
– Знаешь, какая странность, – решился он. – Я только сейчас это вспомнил. Про песню. И то, как папа говорил про темноту и чудовищ. Раньше это воспоминание было короче. Просто костер, гитара, шашлыки… а потом мама зовет нас спать… Как будто кто-то вырезал кусок того вечера. Или как будто я сейчас это все придумал – про песню и темноту…
Он беспомощно посмотрел на Лизу, не понимая, что происходит. Вдруг она скажет – да, ты просто придумал. Но ведь она сама узнала эту песню про сокола?!
Лиза посмотрела на него с сочувствием. Потом мягко сказала:
– Так бывает, Андрей. Память – очень пластичная штука. Если ты что-то не хочешь вспоминать, оно забывается. Если с тобой случилось что-то непонятное… травмирующее… твой мозг может заставить тебя забыть об этом, чтобы ты не переживал больше. Он защищает тебя.
– Но я вспомнил!
– Да. Это как вырвать страницу из воспоминаний. Но ее нельзя уничтожить, можно только спрятать. Но раз она спрятана – то может и найтись. Какая-нибудь случайность. Триггер, спусковой крючок. Например, ночной лес вокруг – и твой старый страх темноты. Крик птицы. Или знакомый запах. Или вкус. Как будто подул ветер, разбросал листы бумаги – и тот, спрятанный внизу, бросил тебе под ноги. И вот – ты вспомнил то, что когда-то забыл.