Страница 7 из 18
И вдруг до отца дошло нечто иное, отчего тот дернулся и пронзил сына злым взглядом, как будто нанизал на острый шампур:
– Ты опять был в театре? – воскликнул он возмущенно. – Ты опять встречался с нею?
Сын опустил глаза к полу, но отца это еще больше взвинтило, и он заиграл желваками:
– Я же русским языком предупреждал тебя, чтобы ты на пушечный выстрел не подходил к ней! – глаза отца в этот миг были страшны. – Ты опять преподносил ей цветы?! Неужели там не было других молоденьких актрис, которым можно было подарить цветы?! Ты помешался на ней! Я запрещаю тебе появляться в этом театре!
Но у Романа непокорно задрожали ноздри, как у коня, утомленного долгим и трудным бегом:
– Она притягивает меня, – выдохнул он, найдя в себе силы, чтобы сказать это.
– Найди для себя другой магнит! – как бритвой по горлу резанул в ответ отец.
Роман нервно задергался, и это говорило отцу о том, что привязанность сына к актрисе становится сильнее страха перед ним. Сын явно игнорировал его требование. Но отец не мог терпеть такого упрямства, он привык подчинять себе людей и не умел считаться с их мнением. Сына по-своему любил, но в рамках беспрекословного подчинения:
– Я сам найду тебе другой магнит! Я женю тебя! – решительно заявил он.
Покраснев, парень продолжал сопротивляться:
– Я уже взрослый, и сам могу найти себе жену.
Взорвавшись, отец звучно отрубил:
– Через месяц свадьба! И пикать не смей! Эта тема закрыта!
Парень сжался, по нему было видно, что воля отца может быть исполнена, если до тех пор сын не совершит какой-нибудь сумасбродный поступок, способный поломать все планы. Отец отдышался, но его возмущение на этом не прекратилось:
– Почему кинжал оказался у тебя? – он сверлил сердитым взглядом. – Как ты посмел его взять без моего разрешения, или ты задумал кого-то убить? Это безрассудство! Разве не проще было нанять стрелка?!
– Я хотел убить ее! Своими руками! – выдержав паузу, дрожащим голосом прошептал Роман.
Подступив к нему вплотную, отец за плечи поднял сына с дивана. Посмотрел в лицо, обнял обеими руками, крепко прижал к груди:
– Сын, запомни! Никогда не делай своими руками то, что могут за тебя сделать другие лучше, чем ты.
– Я должен сам, отец! – снова прошептал парень, забился в истерике и обхватил отца за шею.
– Ты мужчина, ты уже настоящий мужчина, но из-за нее не стоит садиться в тюрьму. Она не достойна этого, – несколько мягче произнес отец, продолжая обнимать Романа.
Тот ничего не ответил. Отец ослабил объятия и отпустил его:
– К Корозову за кинжалом не суйся! Вообще не маячь нигде по этому поводу. Я сам разберусь с ним! – отец отступил от Романа к двери. – А теперь встряхнись, возьми себя в руки и выходи в люди! Надеюсь, мы с тобой все решили, а теперь мне пора ехать, дела зовут, – он развернулся и пошел из комнаты.
Проводив его до входной двери, закрыв за ним на замок, Роман посмотрел на время. Действительно он засиделся дома, пора выбираться из квартиры, как из яичной скорлупы.
Шел последний акт спектакля. Нарлинская на этот раз играла не главную роль. Но зрительный зал встречал ее аплодисментами, как будто именно она была ведущей в спектакле. У актрисы, игравшей первую роль, от такой несправедливости со стороны зрителей судорогой сводило лицо. И там, где надо было улыбаться, она с трудом выдавливала из себя гримасу улыбки. Зато, где надо было плакать, это получалось естественно и легко.
За полчаса до окончания спектакля к ногам Нарлинской положили огромный букет цветов. Через десять минут положили еще один такой же букет. А еще через десять минут положили третий. И когда после завершения спектакля на сцену вышли все актеры, принимавшие участие в спектакле, из зала на сцену торопко выскочил все тот же зритель и преподнес Нарлинской четвертый букет.
Это было необыкновенно красиво. Зрители хлопали в восхищении.
Только на лицах других актеров, которые играли нисколько не хуже, но которым не преподнесли ни одного цветка, такого восторга не было. Они смотрели на Нарлинскую скорее с неприязнью, нежели с одобрением. Она была красива, отрицать этого было нельзя, но они-то понимали, что играла она далеко не лучше других, а подчас хуже некоторых. Однако ей несли цветы, а они оставались где-то за гранью. Атмосфера была нездоровой.
После спектакля Нарлинская в гримерной комнате заглянула в букеты и в одном из них нашла записку. Развернула и прочитала написанное знакомым почерком: «Моей очаровательной Еве!»
Едва успела переодеться и привести себя в порядок перед зеркалом, как дверь гримерной распахнулась, и вошел Андрей Петрович Ватюшков. Казалось, его широким плечам было мало места в маленькой гримерной. Да и синий костюм для этих плеч определенно был тесноват. Его полы широко разошлись, открыв белую в мелкую красную полоску рубаху, плотно обтянувшую грудь. Из нагрудного кармана пиджака торчал белый уголок платка. На тяжелом лице губы растянулись в улыбку. Он размашисто раскрыл свои объятия, спрашивая:
– Ты получила от меня цветы, моя красавица?
Ева точно через силу улыбнулась в ответ и, ничего не говоря, показала на них рукой. О цветах не стоило спрашивать, их трудно было не заметить, они лежали на самом виду. Ватюшков обнял девушку и восхищенно воскликнул:
– Ну конечно, получила! Как же иначе? Зачем спрашивать, глупец? Эх, глуп человек, глуп, глуп неисправимо! Вижу, вижу, они здесь! Впрочем, удивляться моей слепоте не стоит, потому что ты ослепила меня, кроме тебя сейчас я ничего не вижу! Ты безумно хороша, ты доводишь меня до помешательства, ты ошеломительно прекрасна, ты бесподобна, ты уникальна! Несравненная, несравненная! Никакие цветы не могут затмить тебя! Таких цветов просто нет в природе. Настоящий цветок – ты! – несмотря на свою внешность, он сейчас казался разговорчивым, любителем не закрывать рот, позлословить на свой счет.
Много раз повторил, как ему не хватало Евы, как он не мог дождаться встречи с нею, как считал минуты и даже секунды, как хотел обнять и поцеловать ее и как, наконец, он счастлив, что ожидание стало явью.
Однако на лице девушки можно было разглядеть едва уловимое выражение грусти и даже утомления от его возгласов. Они явно не тешили и не ласкали ее слух. И может быть, это было не от усталости, а попросту от знания цены всему, что стояло за этими словами. Очевидно, что в его поведении не было фальши. Он горел восторгами. Но по виду Евы угадывалось, что его слова ее не радовали, не понуждали прыгать от счастья и особенно не трогали.
Они вышли из театра, а следом двое парней вынесли букеты цветов.
Он подвел Еву к машине, посадил рядом с собой, а остальное пространство, кроме водительского места, заполнили цветы. Он посмотрел девушке в глаза:
– Куда повести тебя, моя красавица? В какой ресторан?
Поправив прическу, открыв высокий лоб, Ева вздохнула, пожаловалась, что сегодня устала и хочет домой. Он несколько замешкался, потому что, любуясь девушкой, видел только ее красоту, не замечая следов усталости на лице. Помолчав, она негромко добавила:
– Я хочу кое-что сказать тебе, но это не ресторанный разговор.
Улыбнувшись, Ватюшков откинулся к спинке сиденья, молча согласившись отменить поход в ресторан. Они поехали к Еве.
Когда вошли в квартиру, и водитель занес цветы, Ватюшков снял пиджак, повесил в прихожей, крепко поцеловал Еву в губы и спросил:
– Так о чем же моя красавица хотела поговорить со мной?
Легонько отстранившись, она положила дамскую сумочку на тумбочку и сообщила:
– Я приглашена владельцем магазинов Корозовым вместе со своими друзьями в ресторан «Белый лебедь».
Услышав это, Ватюшков резко потяжелел взглядом, лицо превратилось в холодную маску. Шагнул по прихожей, зацепив бедром тумбочку, протопал по ковровой дорожке в комнату, где стены были обвешаны всяческой недорогой ерундой, а на мебели и даже подоконнике пылились разные детские игрушки, какими обычно забавляются дети. Комната походила на большую детскую. Хозяйка квартиры как будто тешилась всем этим, или имела такое хобби.