Клеа

Нимрод задумчиво хлебнул кофе и состроил мне гримаску, гордый своим клоунским искусством. «А теперь вот, – сказал он, разведя руки в стороны, – Эль Скоб…»

Вниз по улице прошла толпа накрашенных девиц, разряженных, как попугаи, и почти таких же шумных – они смеялись и болтали без умолку. «А уж с недавних пор, – сказал Нимрод, – когда Абу Зейд взял Мулид под свое покровительство, нам скучать и вовсе не приходится. И еще квартал этот перенаселен до безобразия. Вот, не далее как сегодня утром он прислал сюда целый караван верблюдов с берсимом, и сплошь одни самцы, а ведь у них сейчас как раз самый гон. Вы же знаете, как от них пахнет. И еще у них какая-то гадость вроде студня на шеях выступает. А их это беспокоит. Может, зудит, может, еще что, я не знаю, но они всю дорогу чешутся об углы, о стены, столбы. Двое – так вообще подрались. Мы там часа три порядок наводили. Движение пришлось перекрыть».

Внезапно со стороны гавани донесся слитный гул артиллерийского залпа, и разноцветные ракеты, прочертив небо, повисли прямо над нашими головами переливчатой, лопочущей, шипучей россыпью. «Ara! – сказал Нимрод, довольно хмыкнув. – Военные моряки внесли свою скромную лепту. Молодцы, что не забыли».

«Военные моряки?» – переспросил я эхом ко второму залпу, и опять ракеты распустили над кварталом свой пышный плюмаж на фоне мягкой ночной темноты.

«Это ребята с „Мильтона“, – хихикнул Нимрод. – Я тут вчера вечером обедал у них на борту. И вся как есть кают-компания была просто очарована моей историей о Старом Мореходе с Торгового флота, который был канонизирован в стране чужой и дальней. Естественно, я о самом Скоби очень-то не стал распространяться, особенно насчет того, каким таким образом он отдал Богу душу. Но тем не менее взял на себя смелость намекнуть, что скромный фейерверк со стороны британских военно-морских сил лишним не будет и что подобный чисто политический знак вежливости и уважения к местным обычаям укрепит традиционную британо-египетскую дружбу. Идея понравилась, и они тут же отправились к адмиралу просить разрешения на салют. Ну, и результат, по-моему, налицо».

Мы долго сидели молча, улыбаясь друг другу и толпе, которая приветствовала каждый новый залп долгими заливистыми криками восторга. «Алл-ах! Алл-ах!» В конце концов Нимрод откашлялся и сказал: «Дарли, могу я задать вам вопрос? Вы часом не знаете, что такое на уме у Жюстин?» Вид у меня был, должно быть, вполне озадаченный, ибо с разъяснениями он медлить не стал. «Я просто подумал, а вдруг вы что-нибудь знаете. Она мне, видите ли, позвонила вчера и сообщила, что собирается сегодня вечером нарушить режим домашнего ареста и самовольно приехать в Город, с тем чтобы я ее тут задержал. Звучит нелепо до крайности: тащиться из Карм Абу Гирга в Город только для того, чтобы сдаться полиции. Она сказала, что хочет добиться личной встречи с Мемликом. А задержать ее должен именно я, чтобы рапорт британской военной полиции, мол, звучал солидней и привлек внимание Мемлика. Чушь какая-то, вам не кажется? Но у меня с ней назначено свидание – через полчаса на центральном вокзале».

«Я в первый раз обо всем этом слышу».

«Я просто подумал, а вдруг. Ну, как бы то ни было, я вам ничего не говорил».

«Ясное дело».

Он встал и протянул мне руку. «Я слышал, вы уезжаете сегодня ночью. Счастливого пути. – Потом, уже сойдя с узкого деревянного настила у витрины кафе, он добавил: – Да, кстати, вас ищет Бальтазар. Он где-то там, где рака, – Бог ты мой, что за слово!» Он кивнул мне на прощанье, и его высокая фигура тут же растворилась в многоцветном людском вихре. Я расплатился и тоже пошел в сторону Татвиг-стрит сквозь толчею и давку праздничной толпы.

Ленты, и флаги, и огромные цветные хоругви свешивались с каждого балкона на всем протяжении улицы. Куски утоптанной земли в подворотнях и двориках обернулись вдруг роскошными танцзалами. Неведомо откуда восстали обширные шатры, расписанные, с пышной вышивкой, – славный фон для шествия и место, где станут петь и танцевать, когда процессия достигнет пункта назначения. Дети бегали уже не стайками, а толпами. Из раки, освещенной тускло, доносился заунывный молитвенный напев и резкие, гортанные женские трели. «Ага, – подумал я, – просители взывают к чадородной силе чудодейственной Скобиной ванны». Долгие, играющие звуком строки сур переливистыми паутинками уплывали в ночь. Я порыскал в толпе взад и вперед этаким спаниелем в тростниковой гуще, выискивая Бальтазара. И в конце концов поймал краем глаза знакомый худой силуэт: он сидел с отсутствующим видом за столиком кафе. Я пробился к нему. «Ага, – сказал он. – А я как раз тебя искал. Хамид сказал, что ты пошел в Город. Он звонил, спрашивал насчет работы и заодно сказал про тебя. Я, видишь ли, хотел разделить с тобой этакую странную смесь чувств, стыда и радости, по поводу сегодняшней нелепой случайности. Стыд – за глупость мою, радость – что она не умерла. Смесь, понимаешь. От радости я пьян, от стыда устал безмерно». Он и в самом деле был не слишком трезв. «Но, слава Богу, все страшное уже позади».

«А что думает Амариль?»

«Ничего он пока не думает. А если думает, то не говорит. Ей нужно как следует отдохнуть, не меньше суток, прежде чем заводить речь о каких-то там решениях. А ты действительно уезжаешь? – В голосе – глухая нотка упрека. – Знаешь, мне кажется, тебе следовало бы остаться».

«Она не хочет, чтобы я оставался».

«Я знаю. Мне даже как-то не по себе стало, когда я понял, что это она тебя попросила уехать. Но знаешь, что она мне сказала? „Ты не понимаешь. Я хочу проверить, смогу ли я его вернуть, притянуть обратно. Мы еще не созрели друг для друга. Но это придет“. И я был просто поражен: к ней вернулись прежняя уверенность и шарм. Удивительно. Садись, дорогой ты мой, выпьем чего-нибудь, и покрепче. И видно все как на ладони. И не в толпе».

Когда официант принес стаканы, он долго сидел и глядел на них, подперев голову руками. Потом вздохнул и покачал печально головой.

«Что еще случилось?» – спросил я, взял его стакан с подноса и поставил прямо перед ним, клацнув донцем о дешевый жестяной столик.

«Лейла умерла, – сказал он тихо. Слова, казалось, тяжким грузом легли ему на плечи. – Нессим позвонил уже вечером и сказал, что она умерла. И знаешь, что странно? Он как будто был даже рад. Успел уже выбить разрешение слетать туда, организовать там похороны. Знаешь, что он сказал? – Бальтазар глянул на меня исподлобья умным черным глазом и продолжил: – Он сказал: "Хотя, конечно, я ее любил и все такое, но неким странным образом ее смерть развязала мне руки. Начинается новая жизнь. Я словно помолодел на десять лет". Не знаю, может, слышно было плохо, но голос у него как будто и впрямь стал моложе. Он был так возбужден, еле сдерживался. Он знал, конечно, что мы с Лейлой были близкие друзья со времен незапамятных, но вот о чем он и ведать не ведал, так о том, что все это время она мне писала. Редкой души была человек, Дарли, редчайший в Александрии цветок. Она писала мне: «Дорогой мой Бальтазар, я умираю, жаль только, что умираю так медленно. Хоть ты не верь врачам, не верь диагнозам. Я родилась в Александрии и умираю от тоски, как то и должно всякому александрийцу»». Бальтазар вынул из нагрудного кармана пиджака старый теннисный носок и тщательно высморкался; потом свернул носок аккуратно, уголком, чтобы он был похож на платок, и сунул его обратно в карман. «Н-да, – сказал он медленно и мрачно, – что за слово такое „тоска“! И, сдается мне, уж если Персуордену, судя по твоим словам, смертный приговор подписала Лайза, то Маунтолив в свою очередь подставил ножку Лейле. Вот так мы и передаем по кругу эту чашу, любовную чашу, и вино в ней – отрава!» Он кивнул мне головой и шумно отхлебнул из своего стакана. Потом медленно и трудно заговорил опять, как будто переводя текст темный, слепой, на чужом языке. «Да-да, подобно тому как письмо от Лайзы с извещением о том, что незнакомец наконец явился, было для Персуордена своего рода coup de grace[98], и Лейла получила, мне кажется, такое же точно письмо. Бог его знает, как делаются такие вещи. Может, одними и теми же фразами. И те же слова искренней, страстной почти благодарности: «Я благословляю тебя, я благодарен тебе всем моим сердцем, ибо только через тебя я понял все и из твоих же рук получил неведомый непосвященным драгоценный дар». Это слова Маунтолива. Лейла мне их процитировала. Оттуда уже, из Кении. Она мне часто писала; такое было впечатление, что она там совсем одна и даже от Нессима отрезана, и ей не к кому обратиться, не с кем поговорить. Оттого и письма были такие длинные, она всю жизнь свою перебрала в них вдоль и поперек с такой тонкостью, с такой великолепной ясностью ума – я всегда этим в ней восхищался. И никаких уверток, ни жалости к себе, ничего. Да, она просто села меж двух стульев, меж двух жизней, двух Любовей. Она мне сама все это объяснила, сейчас попробую вспомнить. «Поначалу, получив его письмо, я подумала, что это просто очередное увлечение, как тогда, с русской балериной. Он никогда не скрывал от меня своих любовей, и оттого наши собственные с ним чувства казались такими… настоящими, что ли, бессмертными, вне времени и места. Любовь без страха и упрека. Но я поняла, я все поняла, когда он отказался назвать мне ее имя, не стал, так сказать, ее со мной делить! И тут мне стало ясно, что все кончено. Конечно, в глубине души я знала: так оно и будет – и ждала, и готовилась быть великодушной. А потом вдруг поняла, что нет, не выйдет. И сама удивилась. Потому-то я и тянула столько времени, хотя знала, что вот он, в Египте, и страстно жаждет встречи со мной, но я никак не могла заставить себя увидеть его, взглянуть ему в глаза. Я, конечно, делала вид, что причины тут иные, чисто женские. Но это все чушь. Что будто бы я трусила: из-за болезни, из-за того, что былой красы не сыщешь и следа, – но нет! Ведь на самом-то деле сердце у меня – мужское»».

98

Последним ударом (фр. ).