Слышимость

Еще секунда – и они скрылись. Я пожалел, что не полез на крышу заранее, не встретил Сашу Виноградова так же, как встретил утром.

Я бы ему сказал:

– А Тани дома нет.

А он бы такой:

– Как нет?

А я бы:

– Просила передать, чтобы ты больше не приходил.

А он бы:

– Не понял.

А я бы:

– Что ты не понял?

А он бы:

– Ничего не понял.

А я бы:

– Ну раз не понял, то и иди уже, больно надо мне с тобой тут препираться.

И он бы, конечно, зачесал свою шевелюру, закашлял бы смущенно, может, позвал бы вполголоса, вытянув шею: «Та-ня!» А потом бы ушел восвояси.

А я бы ему еще кулаком погрозил вслед.

– Ты чего туда залез? – услышал я голос деда.

Дед выглядывал на меня из-под козырька крыльца.

Я сделал загадочное лицо.

– Я уйду на часок, – сказал дед, – ты за старшего.

– А ты куда?

Дед вытянул руку, в ней лежал замок.

– Все, – сказал он, – не могу больше. Пойду за новым.

Я развел руками.

– И к Семену зайду, – добавил дед вполголоса, неуверенно. – Он какие-то снасти чудные раскопал…

Договаривал дед уже себе под нос, исчезнув под козырьком. Потом все затихло, а через минуту он вышел – в ветровке и плоской клетчатой кепке – спустился по ступеням.

– Вон как шиповник цветет! – похвалился он мне, показывая на куст. – Чисто оранжерея!

Он вышел за калитку, заглянул в почтовый ящик, потом посмотрел на меня.

– Ты тут не рассиживайся, дом открыт.

Я кивнул.

Дед приподнял кепку, прощаясь, я козырнул ладонью, и он зашагал к перекрестку – седой, с тонкой бледной шеей, выглядывающей из-под ветровки рубашкой, но еще широкий в плечах и шагающий не по возрасту бодро, точно на него смотрели и он старался казаться молодцом.

Перед тем, как исчезнуть за углом – не тем, за который свернула сестра с циркулем, а противоположным, по нашей линии – дед замедлил шаг, обернулся и помахал мне.

Я помахал в ответ.

Как только он пропал из виду, я почувствовал себя очень одиноким – показалось, что меня все вдруг бросили. И даже улица была пустынная, тихая – только вдалеке, у гаражей, двое мужиков ковыряли старенькую «Ниву» – один сидел в салоне, высунув голову в окно, а второй шарил под капотом – только ноги в спортивных штанах торчали наружу.

Долетел до меня и растаял гудок поезда, защелкало едва слышно – чучух-чучух. Над улицами поплыл ровный низкий гул, а когда он стих, зазвонили приглушенно колокола.

Серые облака таяли, бледнели, то тут, то там попадались окошки-просветы, в них заглядывало густо-синее небо. Кое-где из окошек били по диагонали лучи, и тогда казалось, что облака тлеют по краям, плавятся.

Я запрокинул голову. Надо мной зияла овальная прореха, и в ней лежала гладкая блестящая синева. Казалось, что это не небо, а вода, что можно взмахнуть руками и упасть в нее, нырнуть, а потом вынырнуть и, держась на плаву, смотреть на перевернутые крыши, кроны деревьев, лабиринт улиц, по которому скользят золотые лучи.

Я испугался, что у меня голова закружится – и лег животом на теплый, пахнущий песком шифер. Затарахтела, выпустив струю дыма, «Нива», мужики закричали радостно, затрясли кулаками.

Я еще немного полежал, обнимая крышу, и пополз вниз.

***

В доме было тихо – даже радио молчало. Я закрыл входную дверь, дверь во двор – для этого пришлось прищемить старую, в трещинах, кожаную перчатку – проверил, выключен ли газ, и пошел к себе – читать положенные десять страниц.

Со стороны двора небо стремительно расчищалось, облака таяли, рассыпались на клочки.

В окно пахнуло дымом – где-то жгли костер.

Лето!

Я даже привстал и прижался носом к стеклу – высматривал. Где жгут? На соседней улице? Через одну?

Хрустнули часы, скрипнула половица, по двору разливалось чириканье. Я сел, раскрыл книгу, но читать не стал – сидел, глядя на разворот, на блестящие скрепки, сшивающие страницы, и думал о чем-то, а о чем – и сказать не могу. Как будто мысли просто текли по кругу ручейком – тихо и равномерно. Скрипнула снова половица, и меня охватило тягучее чувство одиночества и тишины – и мне стало тоскливо и сладко в одно и то же время.

Не знаю, сколько бы я еще так сидел, если бы в столовой не зазвонил телефон.

Я аж вздрогнул – чуть со стула не упал, честное слово!

В столовую, на длинный ковер ложились узкие прямоугольники света – от окна. Небо за ним было почти совсем чистое, бледнеющее к западу.

– Алло?

Это был Витька. Он говорил в нос и то и дело шмыгал.

– Невезуха! – сокрушался он, шмыгая.

У него получалось: «девезуха».

– Невезуха! Заболеть – на море!

У него получалось: «боре».

Я тут же приуныл вместе с ним, за компанию – шутка ли, заболеть на море.

– Но я тут в номере сижу! Один! Телек не выключаю! Подожди…

Он запыхтел, а потом громко высморкался.

– Уф, – продолжал он, – телек, говорю. Только по-русски – два канала.

Я для виду возмутился.

– А предки, – он закашлялся, – целыми днями на море! И еду мне носят.

– Как море? – спросил я.

Витька усмехнулся.

– Как-как… Я на второй день свалился, не успел распробовать. Соленое.

– Холодное?

– Холодное! Еще какое!

Он опять закашлялся.

– А под окном у меня… Ух! Бассейн! Сейчас…

– Так ты из номера звонишь? – сообразил я.

– Какое! Вниз пришлось спускаться, к стойке, батя договорился… Опять температура, кажется…

Я не знал, что ему сказать.

– Слышишь, тут внизу музыка играет? Слышишь?

Я прислушался и действительно различил тихую убаюкивающую музыку.

– Целый день играет – одна и та же! Как они тут не засыпают под нее!

Он вдруг понизил голос и зашипел:

– А вот… Слышишь?.. Слышишь? Англичане!

Я напряг слух и различил на фоне музыки несколько голосов – говорили по-английски.

Голоса стали громче, зазвучали у самого моего уха, потом потянулись куда-то, растаяли в музыке, им на смену пришло Витькино пыхтенье.

– Слышал? Слышал? Я трубку выставил, прямо перед ними!

И Витька стал задыхаться от смеха.

– Ты бы их видел! Важные такие! Все на одно лицо! И бледнющие, смотреть страшно!

Витька осекся.

– Да, пап! Иду! Сейчас…

Я услышал голос Витькиного отца – но что он говорил, я понять не мог.

– Да, пап, – соглашался Витька. – Да, хорошо. Ух, ничего себе!

Он опять закашлялся.

– Ты тут?

– Так точно.

– А какие тут жуки!

Он прямо закричал – даже голос сорвался.

– Смотреть страшно – с кулак!

Я усомнился.

– Ну, почти с кулак.

Я рассказал про жука-бронзовку – про то, как он приполз ко мне утром, как не хотел улетать, как испугал сестру. Про то, что жук отправился в кино, я умолчал – я уже раскаивался в таком опрометчивом поступке и боялся, что сестра может жука ненароком раздавить.

Витька внимательно выслушал и попросил:

– Слушай, а придержи его, а? До моего приезда?

И он оглушительно высморкался.

– Что-то я… – простонал он. – Вот невезуха-то.

В окно столовой я увидел, как прокатилась по дороге, окутанная облаком сизого дыма, «Нива».

Мне хотелось рассказать Витьке про Сашу Виноградова, про то, как я его утром надул и отправил восвояси – но я почему-то медлил.

– Так кормят! – хрипел Витька. – Так кормят, а я в номере сижу!

И он захлюпал носом – словно собирался заплакать.

– Первый раз на море – и такое!

– Ну хоть немного покупался ведь, – постарался утешить его я.

– Да что там!

Он снова осекся.

– Да, пап! Хорошо! Иду!

Я снова расслышал голос его отца.

– Надо идти, – сказал Витька, наконец. – Батя ругается.

– Ага.

– Придержи жука, а?

Я промямлил что-то.

– Что?

– Да это…

– Пап! Я иду! Иду!

Он высморкался, всхлипнул жалостливо.

– Все, ух… Пошел я…

Мы попрощались, он положил трубку, я немножко послушал гудки – между ними чудилась тихая музыка, игравшая во все время разговора – и тоже положил.