Гвардии майор

ГЛАВА II

…За этот год я достаточно хорошо познакомился с полковником Прокофьевым. Он проявил ко мне неожиданный интерес, который не исчез со временем. И частенько приглашал после службы в приятную ресторацию, что в Артиллерийской бухте, пропустить по стаканчику красного вина с настоящим английским бифштексом. Частенько такие встречи затягивались до полуночи, а то и дольше.

В полку все как с ума посходили. Сослуживцы теперь считали своим долгом оказывать мне дружеское внимание. Они, пытаясь наладить со мной товарищеские отношения, хором твердили, что с самого начала поняли, что я очень приятный и интересный человек. Пеняли мне только за излишнюю скромность и робость в общении. Начальство, так же, внезапно обнаружило во мне нешуточное рвение к службе, и я получил звание поручика. Интересно, почему до этого, с момента окончания Тульского Александровского дворянского училища, когда я поехал служить в Крым с обещанием быстрой карьеры, вот уже больше пяти лет, этого никто не замечал. Можно было не сомневаться, что таковой интерес вызван был неослабевающим ко мне вниманием господина полковника. Я не удержался и после получения звания рассказал ему об этом. Тот только усмехнулся, но говорить ничего не стал, а на следующий день принёс мне издание пьесы Гоголя «Ревизор».

– Только я не Хлестаков, – добродушно добавил он.

Это и так было ясно.

Первое время я несколько робел с новым знакомым, но уже через месяц не представлял, как мог раньше обходиться без его общества. Кроме описанных ранее качеств господин Прокофьев был невероятно умён, прекрасно образован и, казалось, знал абсолютно всё. Ему можно было задать любой вопрос и быть уверенным в получении ответа. При этом говорить с ним было невероятно легко и интересно. Наконец-то я мог сказать, что нашёл настоящего друга, который не бросит, не предаст и не разменяет меня ни на какие блага.

Так всё и шло до сентября тысяча восемьсот пятьдесят четвёртого года. В Севастополе было спокойно. Внешне казалось, что и войны никакой нет. По набережной гуляли барышни с кавалерами. На рейде стоял наш победоносный флот. У всех на слуху был матрос Кошка.

Кошка – это не прозвище – это фамилия. А самое главное, что было редкостью для матроса, все уважительно называли его – Петром Марковичем.

Хотя, честно говоря, в этом не было ничего удивительного – герой Синопского сражения совсем недавно был переведен с устаревшей «Силистрии» на более новый «Ягудиил» (правду говоря, и этот корабль был уже довольно старым).

К слову сказать, Александр Никифорович очень тепло отзывался о нём, и я несколько раз видел, как они беседовали. Мне даже показалось, что между ними существовали довольно крепкие дружеские узы. Я несколько заревновал, очень уж привык к постоянному присутствию и участию полковника в моей скромной персоне. Но, как выяснилось, волновался я напрасно, их общение ограничивалось только этими беседами.

Вот и сейчас, после завершения ежедневных обязанностей в казарме, я мог позволить себе прогуляться. Застегнув мундир, я покинул территорию части и направился к Большой Морской, чтобы выйти к Артбухте, где меня должен был ожидать полковник Прокофьев. Но не успел сделать и нескольких шагов, как меня нагнал посыльный:

– Ваше благородие! Всем приказано прибыть в расположение полка!

– Что случилось? – недовольно нахмурился я.

– Не могу знать! – торопливо козырнул солдат и побежал дальше, собирать остальных офицеров.

Я только ругнулся. Действительно, что он может знать. И бегом устремился назад к Лазаревским казармам, где располагался наш полк. Там почти сразу встретил одного из офицеров.

– Что случилось?

– Флагман отсемафорил тревогу! – пояснил тот, махнув рукой в сторону моря.

Мы, как и все сухопутчики, не любили флажный семафор, но, с моряками жить…, нам пришлось и его освоить. К вечеру стало окончательно ясно – война пришла в город. На внешнем рейде стала вражеская эскадра. Глядя в бинокли, мы видели вымпелы англичан, французов и даже турок. Но самым грустным было то, что нам и противопоставить то было совершенно нечего. Перевес был виден невооруженным глазом. Их было больше, не менее чем в три раза. К тому же сюда пришли самые современные пароходы с новейшим вооружением, а у нас в бухте стояло парусное старье. Только сейчас, глядя на мощные контуры вражеских кораблей, я понял, как был прав полковник, говоря, что Россия отстала от остального мира на несколько десятилетий.

– Интересно, – сказал стоявший рядом со мной штабс-капитан Михайлов, – что теперь скажет господин Меньшиков? Он ведь всё время твердил, что нам ни с кем воевать не придётся.

– А что скажут в ставке государя? – добавил я.

– Ничего! – хмыкнул Михайлов, – У нашего командующего там слишком сильная поддержка. Ему, если что, ещё и посочувствуют.

Я удивленно посмотрел на него.

– Ох, Пётр Львович, ну как можно дожить почти до тридцати лет и остаться таким наивным? – удивился Михайлов.

Ему явно хотелось напомнить мне о Прокофьеве, но он не решился. Когда совсем стемнело, мы разошлись по казармам…

…На следующий день началась артиллерийская дуэль. Первый же залп показал, сколь велика мощь вражеской эскадры. Как позже выяснилось, только с одного борта противник в общей сложенности давал две тысячи пятьсот залпов одновременно. С равелина жиденько ответила наша артиллерия. И почти сразу стало ясно – дело не в количестве пушек, а в подготовке солдат. Ко дну пошел вражеский корабль. Вдохновлённые таким удачным началом, батареи продолжили огонь.

В рядах противника возникла неразбериха. Корабли тонули и выходили из строя один за другим. И тогда, вместо того чтобы стрелять по позициям, эскадра перенесла всю силу огня на город. Ядра падали, словно дождевые капли, оставляя после себя огромные воронки. В Севастополе царил кромешный ад. Гром стоял нестерпимый. Дым густой пеленой затянул небо. Мы могли только смотреть – для пехоты дел пока не было. Офицеры начали рассылать солдат на помощь горожанам. А расчёты на равелине трудились на славу. Вот ещё один корабль вспыхнул и, показав тупую корму, ушёл под воду.

…И вдруг всё кончилось. Барабанные перепонки болели. Сперва показалось, что все просто лишились слуха. Дым потихоньку рассеивался, и мы увидели, как эскадра, гордо дымя, отошла на недосягаемую для выстрелов дистанцию. Я не знал, что именно сегодня ночью, на совещании, Нахимов согласился с доводами капитанов и принял решение затопить на входе в бухту семь самых старых парусных кораблей, предварительно сняв с них пушки и экипажи. Это решение было принято, чтобы помешать противнику войти в Севастополь с моря.

Вместе со своим взводом я отправился в город разбирать обломки. Набережная была разбита и смята шквалом артиллерийского огня. Я растерянно смотрел на то, что осталось от неё, и не мог узнать места, где ещё вчера весело шёл в кампании полковника.

Но, как выяснилось, и мы не оплошали. Как минимум, шесть кораблей противника отправились на дно Чёрного моря, включая французского флагмана и огромный турецкий линкор. А ещё столько же кораблей были повреждены до такого состояния, что еле держались на плаву.

Именно здесь, на остатках набережной, меня и отыскал Александр Никифорович. Я только что отбросил в сторону здоровенный кусок камня и пытался хоть как-то привести в порядок мундир, когда меня взволнованно окликнул знакомый голос. Я повернулся и увидел пробирающегося ко мне Прокофьева. К моему несказанному изумлению, он, не стесняясь присутствующих, кинулся ко мне и ощупав радостно воскликнул:

– Слава богам! Жив!

– Даже не поцарапан, – улыбнулся я, всё-таки его внимание было чертовски приятным, – только слышу плохо. Совсем оглушило.

Я поймал внимательный взгляд Михайлова, который разбирал завалы чуть дальше и грустно подумал, что теперь мне точно не отвертеться от близкого родства с господином Прокофьевым.

– Всё, Петя! – Александр Никифорович спохватился, – Простите ради бога, но я старше вас, так что, не обижайтесь. Нам надо серьёзно поговорить. Когда вы освободитесь?