Страница 107 из 142
Митя зло посмотрел на Ингвара. Все он виноват: отвлек. Невозможно было спустить колбаснику дерзость, вот и не услышал ни как дверь открывается, ни как в комнату входят двое. Впереди, горделиво выставив меж разошедшимися полами сюртука обтянутое домотканой рубахой пузцо, возвышался гостеприимный хозяин – лавочник Бабайко. Но гораздо больше его интересовал второй – тот, что аплодировал. Неприятно сознавать, но… пришелец был хорош. Плащ для автоматонной езды, из струящейся, точно маслянистой, антрацитово-черной кожи настолько тонкой выделки, что казался шелковым, ниспадал до самых пят. Высокий ворот поднят, скрывая нижнюю половину лица, а залихватски заломленная шляпа прятала остальное – лишь изредка из-под широких полей загадочным, зловещим блеском сверкают непреклонные, поистине злодейские глаза. Митя чуть не застонал: да это же лучше самого изящного сюртука не то, что от питерского, парижского портного! Вот чего ему самому не хватало! Эдакий загадочный всадник на автоматоне стал бы героем девичьих грез навеки!
- «Рокамболей» начитались, сударь? – поднимая голову от пола, презрительно прохрипел неукротимый Ингвар. – Так это вам не сюда, это вам в Екатеринослав. Фабричные работницы будут в полной ажитации!
- А как же крестьяночки? – старательно давя в себе неприязнь к колбаснику, подхватил Митя. Потому что немец, хоть и дурак, на сей раз прав: не можешь обойти соперника в стиле – сделай этот стиль смешным!
- Крестьяне эдакой дряни не читают! – отрезал Ингвар.
- Ада заботится? – заинтересовался Митя, старательно не обращая внимания на демонического злодея в плаще. – Прелестная девушка! Ну, или по крайности умная. Вы ей нравитесь, Ингвар!
Хотя навряд последнее – показатель ума.
- Я? Аде? – Ингвар на миг позабыл и про неприязнь к Мите, и про нынешнее их печальное положение. – Да что вы такое говорите… Ада, она… - он растерялся, похоже, неспособный даже вспомнить – а какая же она, Ада. – Серьезная! Думает о народе, о его просвещении! А не о всяких… глупостях! Скажете тоже – Ада!
- Плохо вы знаете барышень! – с видом умудренного столичного щеголя вздохнул Митя, старательно не глядя на переминающихся в дверях собственных тюремщиков. – Она – серьезная девушка, вы – серьезный юноша…
- Молчать! – визгливым фальцетом вдруг выпалил облаченный в черную кожу «злодей», невольно делая шаг вперед. – Заткнулись, оба!
- Можно, я им вдарю? – заглядывая в комнату, с готовностью предложил сторож Юхим.
Митя мысленно покивал. Лица вовсе не видно, да и бесформенный плащ скрадывал и рост, и очертания фигуры, и злобные вопли не походили на обычный томный голос младшего Лаппо-Данилевского - но кто еще это мог быть? Не десяток же их, участников «мертво-заводской» аферы, на десяток доходов не хватит, двое-трое – и то уж много! А батюшка-то у Алексея изрядный хитрован: не только за господина Бабайко прячется, но и собственного сынка не жалеет. Приятно все же осознавать, что Митя не единственный сын, страдающий от эгоизма собственного родителя. Мысли о том, что младший Лаппо-Данилевский не страдает, а наслаждается, а старший сыном не рискует, а попросту уверен – ни Ингвар, ни Митя никому уже ничего не расскажут – он старательно гнал.
- Пошел вон отсюда! – рявкнул на Юхима Бабайко, и неприязненно зыркнул на кипящего от ярости Алексея. – Вам, молодые панычи, не про панночек бы зараз думать, а про то, як вы до эдакой жизни-то докатилися. По ночам шастаете, за чужими делами подглядываете…
- …В своем-то собственном имении. – в тон ему подхватил Митя.
Бабайко криво усмехнулся:
- Да-с, с имением нехорошо вышло – только-только справжние гроши пошли, и надо же – хозяева заявилися, будь вы неладны!
- Жадничать не надо было, Остап Степанович. – сказал Митя, копируя наставительный тон отца, каким он говаривал на допросах, излагая фармазонам совершенные ими ошибки. Хотя там-то фармазоны обыкновенно в кандалах на стуле сидят, а не сам скрученный да оборванный на грязном полу валяешься. – И впрямь выкупили бы именье, не было б эдаких… неприятностей.
- Эх, молодый вы ще, панычу, несмышленый! – ухмыльнулся Бабайко. – Якбы я выкупил, так уси заводики тамошние мои были, и мертвяки при них теж. То ж верная каторга! А так… поди докажи! И я – не я, и усадебка – не моя, ни про яки заводики да мертвячков знать не знаю. Вы, панычу, сами виноватые! Знали бы мы, кто ваш батюшка есть – хиба тронули? Пока вы туды-сюды, в имение заселились, по сусидям раззнакомились, мы б усе швыденько и прибрали. Жалко, а що поробышь, з государевым собственным полицмейстером вязаться – себе дороже. Кажуть, он самих великих князей, будто карманников каких: за ворот и пред ясны очи государевы! А уж звычайных князей, да бояр, да дворян, тех и вовсе, прямиком на съезжую перетаскал без счета. И даже поротые среди них есть – одного сенатора из собственных рук плетью охаживал, пока тот во всех злодеяниях своих как на духу не сознался! Признание потом стоя писал, бо сесть ему было аж никак невозможно! А, панычу? Правду люди кажуть, или брешут, про батюшку-то твого?
Митя поглядел на сельского лавочника растерянно. «Государев собственный полицмейстер»? Поротый сенатор? Это что за народные легенды? А отец – их главный персонаж, эдакий благородный разбойник навыворот? Благородный полицейский? Великие Предки, ну и ну!»
- Все правда! – выпалил он. – А бандитов простого звания, особливо тех, кто на него самого покушается, он как мертвяков… без суда и следствия – чик!