Страница 175 из 181
Он сказал об этом нарочно поздно, потому что сейчас пути назад уже не предвиделось.
Руны уже заполнились кровью, стремясь залить полностью круг, кольцо тонет в луже, а Том начинает медленно падать головой на пол, из-за чего Гермиона тут же кидается к нему, хватает за плечи и помогает мягко приземлиться.
Какой же страшный сон! Как это вынести?!
— Том! — слетает с пересохшего горла хриплый стон.
Её прошибает ток, чувство магии куда-то начинает устремляться в непонятном направлении, словно кольцо, в котором она циркулировала, разорвалось. Всё тепло стремительно растворяется, заменяясь зимним холодом, от которого хочется молниеносно убежать. Её зубы, как и его, начинают стучать, а тела забиваться в конвульсиях — у неё от шока, у него от потери крови. Гермиона с немым ужасом замечает, как глаза Тома теряют привычный блеск, зрачки затуманиваются, но нервно двигаются, рассматривая потолок, словно выискивают пути к спасению, а вперемешку с кровью на губах выступает пена.
— Больно, — едва шевеля губами, выдыхает он, стараясь не двигаться, но это крайне плохо получается — его подколачивает, зубы отбивают непонятный ритм, и едва он борется с желанием прекратить эти муки, явно разрывающие его на части, сводящие с ума и туманящие рассудок.
Лицо Гермионы искажается при виде раскинувшегося на полу Тома, и слёзы быстро начинают стекать по лицу, перемешиваясь с лужами крови.
— Говори со мной, — безжизненно просит он, и толика порции пены снова устремляется к полу.
Гермиона больно сглатывает, пытается ответить, но у неё ничего не выходит. Она резко бросается к нему, прикасается трясущимися пальцами к лицу, к тонким губам, смазывая с них кровь и пену, и заглядывает в мутные глаза.
— Скажи… что-нибудь, — сдавленно шепчет, смотрит вроде на неё, но как будто бы не видит, а после снова устремляет взгляд к потолку и вздрагивает в агонии, прикладывая все усилия, чтобы сохранить самообладание.
— Смотри на меня! — резко гортанно выкрикивает Гермиона, тряхнув его тело. — Смотри же!
Она видит, как взгляд отстранённо улавливает её образ, но взор настолько потеряный, что Гермиона снова дёргает его, истошно выкрикивая:
— Смотри на меня!
И на кровавых губах появляется искажённая улыбка, точнее её подобие, при виде которой у неё встаёт в горле ком, и она не может больше вымолвить слова.
— Больно… очень больно… — стонет он, и его лицо вновь искажается, а с губ слетает пронзительный крик.
Слёзы мешают смотреть на то, как тухнет мир в тёмных, почти безжизненных глазах, и Гермиона чуть ли не поддаётся порыву схватиться в древко палочки и прекратить эту пытку. Чувствуя себя парализованной, она продолжает нависать над ним и выискивать на ровном, идеально красивом лице, измазанном кровью и увлажнённом от слюней и пены, жизнь.
Чёрт, как он смог совладать с собой и положить начало окончанию своей жизни? Как он, создав крестражи хотя бы потому, что смерть являлась для него чем-то пугающим и ужасающим, добровольно убивал себя? Как он сейчас лежит, стараясь не двигаться, и терпит агонию, прожигающую его изнутри?!
Он лежит и переживает нестерпимую боль, видя перед собой чёрт знает что, а в голове крутит неизвестные мысли и воспоминания.
Может быть, он молит о скоротечной смерти? Может быть, он молит притупить агонию и жгучую боль?
Бросив взгляд на круг с кольцом, Гермиона понимает, что заполнилась только половина, и с грудной невозможной болью переводит обратно на Тома взор.
— Что ты… что ты помнишь? — неожиданно спрашивает он. — Поговори… со мной. Умоляю… Прошу тебя.
Она понимает, что он хочет отвлечь себя от всего, что с ним происходит, потому переводит дыхание, глотает как можно больше воздуха и дрогнувшим грудным голосом отзывается:
— Я… я не могу вспомнить. Я… не знаю, что вспомнить! Чёрт! Я…
Её голос потухает — она даже не знает, что сказать. Всё застлано чёрным пятном, в котором нет просвета, и ни одно воспоминание не врезается в голову, словно их извлекли, словно их никогда и не было.
Она снова различает подобие улыбки и больно сжимает другую его руку, не в силах выносить всё происходящее. Она принимается покачиваться как маятник, глухо выть, и не может больше ничего выдавить из себя, кроме слёз, непрерывно бегущих по щекам.
— А я… я вспомнил, как… как ты… танцевала со мной… в Выручай-комнате.
Гермиона больно закусывает губу и не хочет этого слышать, только Том могильным тоном, дрожащим голосом продолжает:
— Я вижу… как ты падаешь мне в ноги и… просишь позволить помочь мне. Ты… очень любишь меня, я… наконец понял.
Гермиона молчит, жадно наблюдает за тонкой струёй пены и слюней, перемешанных с кровью, и нервно перебирает его остывающие пальцы, сдерживая крик души.
— Я помню, как ты… радовалась нашим встречам… припадала ко мне в удовольствии и… жажде.
Вдруг его взгляд проясняется и словно требует вернуть ему жизнь, только тело в ответ забивает его в конвульсиях, лицо искажается в агонии — у него нет сил подчиниться инстинкту самосохранения и спасти себя. И после нескольких попыток подняться, он кое-как бросает эту затею, обронив душераздирающий крик. Гермиона вторит ему, ещё больнее сжимая ладонь, кусает свою руку и жмурит глаза.
И всё на некоторое время прекращается, опускается тишина, в которой звучит неровный и гортанный голос:
— Я помню изгибы твоего тела… твою покорность и страсть. Я… не хочу этого забывать!
Гермиона открывает глаза, понимает, что он ищет её взглядом и отяжелевшим телом пододвигается к нему, заглядывая в бледное измученное, но идеальное лицо, словно не видя на нём все ужасы агонии. Он находит её осознанным взором и остекленевшими глазами бегло разглядывает её черты, а с дрожащих губ слетают слова:
— Верни мне память. Я не хочу… этого забывать.
Гермиона не сдерживается, прячет лицо в ладонях и забивается протяжным воем изрезанного существа.
— Тиш-ш-ше, — протяжно шепчет он, и его лицо снова озаряется подобием улыбки, перебарывая агонию. — Всё, что было здесь, это не конец. Это… только начало.
Его глаза снова теряют блеск и становятся мутными, тело пробивают очередные конвульсии, а после оно послушно расслабляется, и Том выдыхает:
— Я думаю о тебе… Наверное… перед смертью вспоминают о хорошем. Если бы… если бы ты знала, сколько всего… проносится перед глазами… Сколько… воспоминаний. Приятных… воспоминаний.
Он замолкает, и сквозь пелену слёз Гермиона видит, как до этого тёмные зрачки заливаются белоснежным светом.
И вдруг его окрепший на несколько мгновений грудной голос произносит:
— Я понимаю, что по-настоящему любил тебя. Прости. Прости, что сказал об этом всего лишь один раз!
Его звук смешивается с воем, Гермиона перестаёт рыдать и, застыв, ошеломлённо наблюдает, как белоснежный свет в зрачках превращается в лучи, а после исходит из глаз антрацитовой дымкой, освещённой неестественно ярким светом.
— Больно… Сделай… сделай что-нибудь!.. Я больше не могу!.. — с придыханием кричит он, и в какой-то момент его дрожь потухает.
Она хватает его снова за руку, до боли сжимая зубы и затаив дыхание, но не чувствует ответного шевеления, лишь белые зрачки ещё быстро двигаются, словно жадно всматриваются во что-то невидимое ей. Губы озаряются подобием улыбки — безобразной и искажённой, — но лицо просветляется, как будто ему отчего-то приятно. И Гермиона тут же бросает взгляд на круг, отмечая, что он наполнился до краёв.
Рассыпавшийся на множества кусочков мир кажется уж слишком ненастоящим, и почему-то кроме белоснежного света, ярко контрастирующего с тонами серого, Гермиона ничего не может больше различить. Она на ощупь находит на полу нож, царапает им ладонь и подносит к луже крови, куда скатываются несколько капель её собственной.
Боковым зрением в серости мира она замечает, как вырезанные на руке Тома руны преображаются в яркий неоново-красный свет, и вдруг понимает, что боится не успеть.
Не успеть убить.