Интоксикация

Но как быть тем, у кого друзей много? У кого «друг» – все, друг – никто. У вас даже есть друзья в социальных сетях! Как же смешно! и горестно.

Я вернулся в дом, когда по телевизору шла речь президента. Впервые за много лет я почти полностью её прослушал. Речь закончилась, я встал с дивана, где меня никто не замечал, ведь место напротив телевизора – самое неприметное. Налил в картонный стаканчик тоник, на седьмом ударе курантов взял его в руки. Остальные столпились в круг. Я поднял стакан над головой.

Начали зажигать бенгальские огни.

– Я зажгу! – закричал проснувшийся.

После преодоления стрелками рубежа с цифрой «12» ничего не произошло. Всплеск эндорфинов моментально прекратился. На линолеуме остались следы от искрящихся палочек.

День, первое января. Я стою на балконе второго этажа с кофе и сигаретой. Тихое солнце, подпевающие иголочки голубых елей в унисон Эвру слагают песни, импровизируя. Мишура на колоннах дома улыбается ворсистому снегу, дым из бани вальяжно переступает через заборы соседних участков, поддерживая набитое трескучим дубом и смолистой сосной брюхо. Деревья на противоположном холме голыми руками обращаются к небесам, аплодируя невпопад занимающейся новой мелодии, издалека принесённой сухими, уставшими облачками, лежащими на панорамной крыше голубого январского озера. Белки передразнивают лабрадора, лабрадор делает вид, что глубоко задет и потому преследует пушистые хвосты, мелькающие на хвойных скрягах. Электрические провода отсчитывают время краткими, ненавязчивыми, как жужжания редких пчёл, залетевших чуть дальше от пасеки за нетронутым нектаром на лугах, звонами. Вороны, взметаясь, испуганные искристой насмешкой высоковольтных струн, задевают их когтями; арфы нового тысячелетия. Нахохлившиеся воробьи клюют оставленные для них крошки ещё тёплого хлеба, испечённого из стройной, статной ржи, – они шушукаются, чирикают о своём, о воробьином. Мороз настойчиво пробирается под одежду, касаясь щиколоток, кистей, шеи, залезая глубже, пока не получит строгий отпор хлынувшего из открытой двери воздуха, насыщенного плотными частицами сожжённой краски на бумаге, занявшей щекочущую пихту, свежую ёлку и разгорячённую берёзу; я сидел на первом этаже возле камина, общаясь с пылким пламенем, поддерживаемым со вчерашнего дня. Я поделился своими планами, полено трещало как трещотка, надломилось в середине; я подложил новое, оно, словно флейта-пикколо, затянуло жалобную, медленно угасающую в бурных всполохах, словно пролетевший мимо феникс коснулся крылом коры обречённого на вторую смерть древа, прощальную ноту.

С пустым взглядом, положив голову на скрипучий пластик двери, на заднем сидении такси, я смотрел на отражения деревьев и на просыпающиеся вечерние облака в боковом зеркале заднего вида через стекло, по которому кто-то водил пальцем, грязь с которого начали смывать тающие снежинки. Кто тот человек?

Тебя покидая, тобою покинут.

Девушка в синей куртке до колен шла по тротуару в накрапывающий снег по узкой улице вечернего зимнего города, такого, где по июню аромат сирени растворяется в шелесте капель тополей, и солёный запах моря овевает шею влажной удавкой из шёлка муссонов, а осенью листья сплетаются на пересечении ветров меж бескрайних сопок далёкого края и засыпают под тихую колыбельную зимы, сковывающую всё и всех, – она медленно распадается от исподволь закрадывающейся весны в первых побегах подснежников вдоль дорог, – каждый двор наводнён талыми цветами под солнцем, бдящим неустанно. Девушка остановилась у клумбы, усеянной свежим, воздушным снегом, повернулась к ней и опустила голову. Перешагнула, сделала несколько шагов вперёд и развернулась по прежнему направлению движения. Наклонившись к земле, перевернув предварительно сумку, висящую через плечо, из плотной ткани, она сделала небольшой снежок голыми руками и кинула его в знак дорожного движения, в обратную его сторону, – снежок пролетел чуть выше. После чего поверх её розового капюшона она надела капюшон куртки и упала навзничь.

С моего подоконника, на котором я зачастую проводил вечера, в начале февраля, я наблюдал за ней с самого начала с нерешительностью в сердце. Она слушала музыку, хоть наушников и не было видно, но было видно по ней, по её движениям, что она погружена в мир не тот, окружающий и отторгающий холодами внутренних людских пустот, и не монументальный, непреклонный неживой, стекленеющий в надменности его сковавшего льда. Вытянув правую руку, она вновь взяла немного снега, оторвала голову, смотря в сторону своей мишени, и не докинула снежок, я уверен, с кроткой улыбкой. Ища аргументы «против» не в себе, а вовне, я не понимал причин собственной робости, ведь таковые аргументы не могли быть причиной, способной мои внутренние побуждения пересилить, каковыми бы они ни были при наличии истинного стремления; я только и хотел – коснуться аромата живого человека. В домашней кофте, штанах, я обул летние кроссовки, схватил шапку и пальто, вернулся к окну лишь убедиться, что она ещё там, – и устремился вниз по лестнице, не закрыв дверь, с пятого этажа, на ходу надевая шапку, выбежал из подъезда, чтобы от следа на снегу, оставленного ею, моё сердце захолонуло с надрезами досады. Я перешёл в спешке дорогу и увидел в той стороне, куда она направлялась, когда я наблюдал за ней с высоты нескончаемых проводов, её силуэт, как в туннельном зрении, погасивший свет. Обогнав её в конце улицы на несколько метров, я резко остановился, развернулся и посмотрел в её глаза, смотрящие в мои, цвет которых я не запомнил, потому что смотрел по ту их сторону. Она слегка замедлила шаг и, слегка потянув за провода, освободилась от наушников, оставшихся держаться в ушах, закрытых вязаной узорчатой геометрическими узорами шапкой, когда я попросил её жестами их вытащить.

С одышкой после короткого бега я делал паузы между фразами, но старался договаривать их до конца, чтобы совсем не оттолкнуть её от себя, небритого, в растянутых штанах: «Я видел тебя, когда ты лежала там, со своего подоконника. Я каждый вечер там провожу, наблюдая за дорогой, и совершенно ничего не происходит. Но… делай почаще что-то подобное, это сподвигает людей, как видишь. Я видел тебя с подоконника, – повторялся я, пытаясь всё ещё вернуть дыхание в норму. – Почему?» – «Ну-у, – протянула она, она, казавшаяся слегка смущённой, но не выдающая ни малейшего намёка на желание уйти, которое было подавлено интересом, – а почему нет? – естественно сказала она. – К тому же, зимы так и не было, и это первый нормальный снег, и нет уверенности в том, что он ещё будет. Эх, – она подняла тонкие плечи, прижимая локти и вытягивая руки, не вытаскивая их из карманов куртки, закинув голову и глубоко вдыхая, – детство…»

Было за полночь; охранник на посту в её общежитии появлялся всё реже с наступлением сгущающихся сумерек, разгоняемых уличными фонарями; я спешно миновал коридор, направляясь к лестнице. Февральская поволока у моря, видного из окна комнаты, сдавалась пред неотступным электрическим светом, пятнами проступающим вдоль изогнутой, как плечо натянутого лука, береговой линии. Над её кроватью был коллаж разномастных фото, её рисунки.

Штиль. Вздохи безразличных звёзд. Луна закатывалась, как глаза.

Гребнями льда заканчивались скаты крыш. Мы проезжали сквозь мосты, оставляя под собой бухту, заполненную – даже зимой – судами. Стояли на вершине города, смотря на живописную тёмную синеву моря, отражающего высокое солнце. Ладони привыкали к ладоням, перебирая пальцы, меняя положения кистей; плечи невзначай касались. Пешеходы укрывались от ветра в общественном транспорте в нескончаемых пробках, в машинах по соседству с автобусами, в спешке согревались собственными мыслями о тёплом доме; мы не замечали никого, касаясь руками рук, и первые, но уже уверенные, с отсутствием робости и стеснения, горячие поцелуи, срывались с сухих губ.