Некриминальная повесть

Петр от мысли той вздрагивал: семь кубометров в любую погоду. Вот каким для Москвы стал Саратовский газ. Как можно копать в сырой такой глине?

Опять он подумал об Анне. Жакет, юбка и туфли не с каблуком – особа она городская, может быть, коренная москвичка. Хотя… Петр точно знал, живет она в одном из больших бревенчатых профессорских домов в Тимирязевском парке на тихой улице. Дома эти были для профессуры, для той самой: для кого – Петровской, для кого – Тимирязевской сельскохозяйственной академии.

Лихоборы

Лихоборы. Они примыкали к товарной железной дороге, идущей кольцом вокруг Москвы. Недавно ходили по ней паровозы, на каждой станции тасовали составы по новой. Москва – узловой перевалочный пункт. Дым и пар паровозов: ты открываешь окно, и облако пара влетает к тебе в твою комнату. Принесло его ветром. Стоял поезд у семафора, а разрешения тронуться нет. Излишки пара пускаются в воздух. А сколько сажи летит из трубы от угля? Вот потому-то дорогу построили прямо за городом. Но город Москва ее перешел. Так, академия с полями, фермой и пасекой, Рыбный институт со своими прудами меж этих полей, Институт полиграфии с художественным факультетом стали теперь не окраиной.

Да, в Москве был Институт рыбной промышленности. Мореходка в Москве бы смотрелась логичнее. Фауну с флорой студенты того института учили по чучелкам или плакатам. Исключенье могли составлять караси, плотва или карпы. Их ловили студенты в прудах на полях академии и добавляли в свой рацион.

Виктор Савелич работал в Полиграфическом. Он любил его больше, чем Строгановку. Ему здесь дышалось свободней. По-другому и быть не могло, по крайней мере при нем, ведь художник-полиграфист работает с текстом, а иллюстрация к книге – тонкая вещь и должна подчиняться ее содержанию. Нельзя в перевод Бернарда Шоу или Дюма любым боком впихивать Маркса.

Страна читала много книг: тот же Дюма, Достоевский, Бальзак и Островский, Шишков и так далее. Они раскупались мгновенно, в библиотеках на книги шла запись на годы вперед. Без иллюстраций – считалась, что книга – не книга.

А с другой стороны, писались и книги, как бы сказать, по указанию партии. Роман на производственную тему нуждался в иллюстрациях. Когда содержание книжки «не очень», только рисунки, и только обложка могли сделать книгу хоть чуть продаваемой или «продажной» – на сленге ее оформителей.

Такие художники были в цене.

Знакомству Петра и Савелича было три года. Савелич являлся к своим лекциям или занятиям точно по времени – за пять минут до начала. И выходил он из института с одной только целью – добраться скорее домой на трамвае, и хорошо бы трамвай был пустой, чтобы сесть. Простоять на ногах шесть часов, проходить меж станков и мольбертов, останавливаясь, подправляя кого-то, советуя, споря и наставляя – утомляет к концу второй пары. Возможно, токарю в каком-нибудь цеху какого-то завода и не легче, но Савеличу было под семьдесят. Место в трамвае ему молодежь уступала, но сколько в трамвае том ехало бабок с авоськами с рынков и магазинов?!

А тут на большой перемене в субботу Савельичу есть не хотелось. Наверно, менялась погода. Запив таблетку пирамидона, профессор вышел на улицу. Времени было в достатке, и на двадцать минут можно было пойти погулять и пройти хоть один километр. Виктор Савелич пошел возле пруда.

Уж осень скинула листву, все посерело вокруг. И с серостью спорили лишь только старые зданья: – одно – академии, одно – института, и за деревьями так же серел музей почвоведенья имени Вильямса. В парке сейчас никто не гулял и не мешал созерцать сей печальный осенний мотив. Если этот мотив рисовать – то акварелью. Карандаша достаточно, но грубо. Хотя серый цвет. Даже небо. «А не было когда карандашей, так рисовал ведь углем, – вспоминал Виктор молодость. – А на курсы как ты попал? – улыбнувшись, вспомнил Савелич. – Кто тебя заметил, как ты мазутом на стенке рисуешь?! А черный мазут – чем не краска? Толстый слой – черный цвет, а пальцем размажешь – так серый! А сейчас – карандаш! – усмехнулся Савелич. – Бери какой хочешь! Красок не было!»

Он также подумал, что сколько здесь лет он ни работал, здесь он ничего не писал. Он вообще не показывал студентам свои работы. Худсоветы, выставки – их было много. Но в институте ни одной его картины не висело. Он брал в руки кисть на занятиях и подправлял у студента работу, если то было нужно. Не больше. Конечно, он участвовал в выставках, но не там, где преподавал.

Сейчас Савелич шел и дышал воздухом, глядя вверх и по сторонам, и тут он наткнулся на что-то, точней – на кого-то. Смотря вверх, пред собой профессор ничего не видел. Наткнулся. Человек был в невзрачном дождевике. И если бы не он, мольберт бы его был опрокинут. Да, за ним стоял мольберт с расправленным над ним зонтом, прикрепленным к вбитой в землю палке.

– Оп! Извините… – Старик произнес машинально и обошел рисовальщика. Он сделал несколько шагов, но любопытство мешало просто уйти. Он вернулся и стал в стороне посмотреть, как рисуют другие. Понравилось.

– Рисуете?

– Как видите!.. – Человек отшагнул даже в сторону, раскрыв то, чем не любил, видно, хвалиться. Он подумал, что незнакомец посмотрит и сразу уйдет.

Рослый Савелич немного пригнулся, дабы всмотреться поближе.

Прорисовано было весьма в интересной манере: это был – не любитель. Савелич шаг сделал в сторону, еще полшага и шаг назад – выбрал позицию. Работа всё больше нравилась.

– За-ду-умался… – протянул нараспев он. – Чуть вас не сшиб и картину едва не испортил. – А мы ведь знакомы?! – заглядывая в глаза Петру, Савелич не мог вспомнить, где и когда он мог увидеть теперешнего собеседника. Молодой – среди бывших студентов – не вспомнил. Но художник художника знает, должен встречать. А так рисует лишь мастер. Где он мог его встретить? И интересно же пишет товарищ!..

С минуту в глазах у Савелича мелькал калейдоскоп. Он наклонился к рисунку. Что-то было в этой манере письма было ему незнакомо.

Савелич распрямился и снова посмотрел в лицо Петру. Лицо простого человека, обычное лицо. Родом, наверно, южнее Москвы, скорее – с Рязанщины, точно – не с Тулы и не с Твери, возможно, с Тамбовской губернии. Савелич много рисовал и в лицах разбирался, но с этим человеком профессор не встречался.

В лице Петра сквозила помесь ума и внимания, и вместе с тем – напористости, непримиримости с чем-то. Вот бери – и ставь его сразу в плакат про советского человека или героя труда, а то и космонавта. Удивительно простое и общее для времени лицо. Хоть прям сейчас куда-нибудь на иллюстрацию про современников. Не лицо у него – просто находка. Так думает профессионал.

– Вы-ыы… – Савелич, что-то припоминал, – вы, ведь, в прошлом году выставлялись? Кажется, на Сретенке в малом зале по случаю…. – тараторил он, уверенный, что правильно все вспомнил.

Петр едва не поперхнулся:

– В последний раз, – ответил он, – я выставлялся в деревне в клубе, точнее, – в селе. Постоянно экспонировался… – Тут Петька помедлил, сейчас это слово входит в моду. – Так вот, я постоянно был развешен в самодельных рамах – а-ааа, – Петр иронично подобрал слова, – а-аа… по стенам избы моего деда – Борисова Андрея Ивановича. Недавно все запасники того музея, особенно те, что на чердаке под соломенной крышей, – сгорели. Так что, как говорится, у меня сейчас новый этап. С прошлым покончено. Я – обновляюсь. Вот, старое что-то рисую, но как бы по-новому. Вот… – Петр кистью опять показал на творение.

– Вы шутите?.. – почти обиделся старик. – Мы ж все художники друг друга знаем! Нас не так много, даже в стране! Если я вас запамятовал, то извините…

Савелич собрался идти и повернулся уж было, но Петька окликнул его:

– Какие выставки?! О чем говорите? Я – инженер-электрик и строитель! Чего куда мне выставлять?! Меня вот жена каждый день в коридор выставляет с этой мазней и её без меня на помойку выносит! Вонь, говорит, несусветная! Голова у ней кругом идет от пинена!..