Ивовая Каннон

<p>

Впервые я увидел его сидящим ночью у реки, посреди поля. Над его головой низко кланялась ива, в отдалении напоминающая высокую женщину с длинными волосами зелёных ветвей. Это было в конце весны, почти летом. Я шёл по дороге, вслед за тёмно-красными каплями чего-то похожего на кровь и отпечатками сандалий, пока те вдруг не свернули в сторону реки и ивы, где сидел он.

– Не ранен ли?

Так спросил я себя, сошёл с дороги и пошёл к нему прямо по высокой траве гаолян, что разлилась повсюду, и ничего кроме неё было не видать. Его ноги были опущены в реку и расслабленны, а потому покачивались по течению. И хотя река казалась совсем маленькой и узкой, я прекрасно знал, сколь глубоко и черно её дно, и как сильно она может буянить по осени. Ничего не стоило этим водам лишь на малость выйти из берегов и ускориться, чтобы унести с собой мужчину, но этого не случалось – река спокойно текла вперёд, а вместе с ней такое количество мерцающих звёзд, что и на небе столько не сосчитать.

Я остановился всего в паре шагов позади него, но ни получал ни росинки внимания к себе; он продолжал заниматься своим делом: зачёркивал ножом некую надпись на стволе дерева. Мне удалось различить лишь очертания сердца и нескольких букв: «М», «е» и «л», которые ныне злобно уничтожались. Сам он в тот день был одет в яркие, явно театральные одежды, лицо его белело гримом, а на волосах я приметил кусочек помидора, алыми каплями стекающий на весок и ниже, к подбородку. И вся его одежда была полна стекающих вниз помидор, чьи соки падали на землю. Впрочем, самым приметным и интересным в нём мне показалась фигура: до чего этот актёр был похож ею на яблоко!

Невольно, я усмехнулся, чем и привлёк его внимание.

– Прошу меня простить, – слегка поклонился в знак извинения, – я думал, кто-то ранен и шёл по алым следам, а это оказались вы.

– Ничего, – едва слышно произнёс он, и в слове этом и в дыхании его я услышал тяжесть приливных волн.

– Могу ли присесть рядом?

В ответ почти невидимый кивок. Я опустил ноги в воду, подобно ему, и стал созерцать спокойные воды. Тем временем мужчина в пол голоса причитал и всё ругал кого-то. В какой-то момент он до того разозлился, что деревянная ручка ножа в его руках хрустнула, а ещё спустя мгновение и вовсе лопнула.

– Беда с девушкой? – поинтересовался я.

– Что-то близкое, но всё же нет. Я бы даже сказал совсем нет. Какая с живой девушкой может быть беда? У людей проблемы лишь с собой и богами. А девушки… услышу ли я от них что-то, чего ещё не слышал мой отец или мой дед? Что нового скажут они мне? Ничего они не скажут и не сделают, ничего, кроме томления духа. Суета! – он кинул ножик в воду и уронил голову в колени, – суета, – повторил он. – Нет, только одна девушка достойна моего внимания и моего горя. Только одна у меня есть богиня, одна любовь, которой я еженощно возношу свои молитвы. И имя её – Мельпомена…

– Так вы актёр?

Он кинул на меня из под коленей вопросительный взгляд.

– Мельпомена ведь муза драмы, театра. К тому же одеты вы… театрально. Вот и предположил.

– Всё верно. Актёр театра но.

– Японский?

– Японский, – ответил он мне и снова посмотрел в реку своим тяжелым взглядам, будто пытаясь продавить им воды.

Долго ещё мы молчали и смотрели: он в реку, а я на изгибы дерева, что заботливо склонилось над нами. Мне очень не хотелось тревожить тишины – в траве чудесно пели сверчки. Однако молодой актёр не сдержал молчания.

– Нет… – прошептал он, – всё же нет, не актёр я больше. Я выбросил маску. А без маски я больше не актёр. Да и был ли им? – затем снова молчание и протяжный вздох, в котором, казалось, я мог услышать, шорох его грузных мыслей, полнеющих сомненьями. Наконец, он решился спросить меня. – Можете ли вы оказать услугу и послушать мою историю жизни? Я много сказать не могу, вся моя жизнь – одно дело и вся она уложится лишь в несколько строк, я обещаю. И мне было бы радостно поведать о своём горе.

– Мне некуда спешить и я не против слушать.

Начался рассказ, я сжимал в руке стебель гаоляна и слушал. Всё-таки немного он мне соврал, а точнее просто-напросто не сумел управиться с речью и рассказ его сильно разросся. Сейчас я его даже и не вспомню достаточно, чтобы пересказать в достаточной полноте, но если бы и вспомнил, то всё равно бы опустил. Слишком уж эта история оказалась нагружена и полна напористых, тяжёлых метафор. Если бы я переписал те слова сюда, это выглядело бы так, словно у одного из персонажей картины укиё-э голову вдруг изобразили бы в духе живописи ренессанса – это было бы чудовищным излишеством. Мне хотелось бы подобного избежать, а потому я не буду приводить сюда его слова, даже те, что запомнил. Однако могу рассказать о образах и картинах, что виделись мне в приливных волнах, пока актёр рассказывал о своей жизни.

Вот его журчащая речь понеслась вперёд, как вторая река. И в водах её я увидел совсем ещё маленького мальчика, что глубокими, как ночные поля глазами смотрит на маленький, даже убогонький театр в далёкой провинции. На низкой сцене медленно шествуют актёры, а над ними благосклонно плывёт прекрасная дама. Своим длинным платьем она слегка касается голов играющих, и те словно просыпаются от долгого-долгого сна, глаза их расширяются, и грудь вздымается вверх – бренные тела заполняются жизнью ролей. Невинная и нежная любовь разлилась по сердцу мальчика воздушной пеной. Несомненно, то был великий вечер и во время рассказа о нём молодой актёр невольно заплакал, и слеза его покатилась по щеке ещё одной рекой. А в ней виднелась уже новая сцена: он повзрослел, стал юношей, и с лёгкой улыбкой смотрел на мир. Всюду окружали его искусства, страсти и мечтания. Но он никогда не участвовал в гонках за сердца других муз и богинь, он лишь сидел на паперти и со стороны вдыхал запах их волос, однако оставаясь верным той единственной леди, что величественно парила среди звёзд. Каждую ночь он видел, как она шествует высоко в небесах, кутаясь в тканях своего платья. Она парила среди звёзд и улыбалась им такой чудесной улыбкой. Та самая дама, что… никогда не проявляла нежности к мальчику. А он отдавал ей всё, что мог и больше, куда больше. Всю свою жизнь он преподнёс ей, как подарок, но жизнь его оказалась слишком дешёвой. Он ей молился и в ответ видел только небрежный взгляд и тяжёлые сандалии, что вдавливали его мальчишечье тело в землю. Но даже тому он радовался. Он пытался воспарить над земным, подобно звезде Тайбо, но с земли в него бросали каменья и грязь, не давая даже попытки засиять. Словно нелюбимое дитя он хватался за юбку Мельпомены, но та лишь брезгливо отдёргивала ногу и пинала мальчика в грудь. От удара он падал, сдирал кожу и много плакал, но всегда вставал и вновь бросался вперёд, пытаясь встретить там объятия музы. Много чего происходило в его жизни, но всё было ради неё и только неё. За это над ним смеялись, и никто так и не смог понять, почему он не жил иначе… а ведь всё было просто – иначе было уже нельзя. Он отдал тело и душу, Мельпомена их не приняла, но и отдать обратно не хотела. Он ещё не был актёром, но уже и не был быть человеком. И стоило бы ему хоть малость отойти от своего пути, как тело его, несомненно, в тот же самый миг погибло бы, лишённое души.