Страница 1 из 3
Денис Лукьянов
Небеса чистого пламени
…приходит ему конец,
и он погибает на глазах бога Шу,
как погибает каждый бог,
и каждая богиня, и каждая пернатая
тварь, и каждая рыба,
и каждое ползучее существо,
и каждая птица… и каждый зверь,
и вообще любая вещь…
из египетской «Книги Мертвых»
Зажги человека, как спичку – и он загорится жизнью…
Так ему всегда говорили, все детство и молодость, из раза в раз. Он видел, как загораются вокруг остальные, как начинают освещать все вокруг непонятным теплым светом, даря надежду на завтрашний день, даже зная, что ничего ровным счетом не изменится. Кто-то горел долго и ярко, кто-то быстро прогорал, затухая, и только он, видя эти вспыхивающие в душах огоньки, продолжал ходить в тени собственной души.
Когда мир открыл тайны Египта, когда сотни студентов, стариков, домохозяек и шарлатанов ринулись в библиотеки, чтобы первыми узнать о древности, он увидел, как словно бы загорелся костер из сотен разных спичек – он прогорал долго, угасая по мере того, как мистерии и таинства переставали быть чем-то новым, туго сплетались с реальностью.
И когда для всех это стало обыденностью, до этого добрался и он – погружаясь в старые тексты, страница за страницей, он даже не почувствовал, как спичка его души, уже давно, казалось, отсыревшая, постепенно стала мерцать искрами.
А потом загорелся и он, решив вновь зажечь своей идей, желанием и стремлением других.
Вот только пламя это дарило не свет, а густую тень.
***
Во множестве языков существует еще более множественное множество значения слова «смерть» – если открыть словари, чего только не найдешь: от глупостей до практически философских изречений.
Но нас интересует то определение, которое никогда не нравилось Алистеру Пламеню. Звучало оно как-то так: «Смерть – то, что отменяет жизнь».
***
У усатого господина дернулся глаз.
Когда он садился в мягкое кожаное кресло, отделанное алым бархатом, то даже представить себе не мог, что ближайшие двадцать минут пробудет как на иголках, нет, даже хуже – как на раскаленных добела иголках, которые не только колют, но и обжигают. Усатому господину рекомендовали это место все, кто только можно и нельзя: друзья, коллеги, да даже случайные знакомые, иногда краем уха слышавшие разговор, поддакивали, мол, да, да, и мы были, и мы рекомендуем! Все говорили, что это – лучшая цирюльня среброголового А́мнибуса, другой такой нигде не сыщешь, даже на самых роскошных улочках Лондона, Парижа или Праги.
Умение здешнего мастера стало легендой, одной из тех, которыми живет любой уважающий себя город. И усатому господину постепенно становилось даже как-то завидно, что все вокруг брились здесь, а он – нет. Вот мужчина собрался, накинул шляпу и дошел до цирюльни – светлой, с огромным зеркалом в серебряной раме, на которое усатый господин сейчас предпочитал не смотреть.
При мысли открыть глаза во время бритья все внутри передвигало, а иголки становилось еще острее.
Потому что руки, боже, эти руки…
Цирюльник Алексис Оссмий орудовал бритвой так искусно, что она плясала в его руках, притом сразу несколько кардинально разных танцев – от вальса до пьяной джиги. При взгляде на Алексиса в голову даже не приходила мысль, что такой человек может брить людей – руки его были настолько мощными и грубыми, что скорее напоминали чугунные валики – такими самое оно разделывать туши где-нибудь на скотобойне, работая мясником. Да и сам по себе цирюльник был весь какой-то… угловатый, что ли – будто бы сделанный из монолитного камня, мощного, крепкого, но лишенного всякого изящества и грации, обычно ожидаемых от человека, одно неверное движения которого может привести к весьма печальному исходу.
Но грубые, мясистые руки Алексиса творили невероятное – движения бритвы были мягкими, она скользила по белоснежной пене, взбудораживая ее. Цирюльник – не особо утруждаясь – будто бы играл на пианино с виртуозностью, которую нарабатывают годами опыта.
А еще, Алексис Оссмий был слегка смугл и лыс до неприличия, как побритое шутки ради яйцо. Что, в совокупности с руками, дарило ему репутацию человека, с которым лучше не спорить ни ясным днем на набережной, ни в темной ночной подворотне, ни, тем более, когда тот держал в руках бритву – лучше не то чтобы не спорить, а даже рта не открывать. А то мало ли что…
Рта, правда, обычно не открывал сам цирюльник.
– Готово, – декларировал Алексис, совершив последнее воздушное движение бритвой и содрав белое полотенчико с шеи клиента.
– Вы уверены? – слегка дрожащим голосом промямлил усатый господин, зачем-то ощупывая шею – видимо, боялся, что уже успел превратиться в безголового всадника, а это все – посмертные бредни и начало загробной жизни.
– Если мне не быть уверенным в том, когда бритье закончилось – то кому же?
Пересилив себя, гость открыл глаза.
С точки зрения стороннего наблюдателя, на лице господина, все еще усатого, ничего не поменялось – каштановая растительность все так же топорщилась в обе стороны, как кошкин хвост после двух банок валерьянки. Но усатый господин, скажем честно, был большой педант – поэтому замечал появление даже одного лишнего волоска на своем лице, как дракон из старых сказок замечает пропажу хотя бы одной монеты из сокровищницы. А потому, пригладив идеально выбритый подбородок, клиент сказал:
– Ого.
Вышло не особо содержательно, но цирюльник все равно кивнул. На его лице с ярко выраженными скулами и челюстями, которыми не то что орехи, а алмазы можно было колоть, появилась улыбка.
– Честно, я от вас такого не ожидал, – принялся усатый господин. – Простите, но ваши руки…
– Руки делают, – парировал Алексис.
– А глаза боятся? – хмыкнул господин.
– Нет. Боялись бы – не делали.
Усач уже было открыл рот, ожидая другого ответа – но благоразумно промолчал, как-то растерявшись. Вместо этого, гость перевел тему – как часто делают в таких ситуациях, чтобы не показаться подловленным или глупым, хотя все и так уже все поняли.
– Вы слышали, что они привозят в город с последних раскопок? Привозят к нам?
– Я еще не читал свежих газет. Сами в курсе, был слегка занят…
– О! Тогда это будет моим вам бонусом к оплате, – ухмыльнулся господин. – Они нашли там что-то, что перевернет наше представление о мистериях и богах старого Египта!
– Опять, что ли? – цирюльник вытер бритву полотенцем.
– Не опять, а снова! – развел руками усатый господин. Алексис поморщился – он никогда не понимал смысла этой фразы. – По крайней мере, это все, что, пишут газетчики. А вы знаете, как они умеют писать!
– Так же как вы – говорить, – подумал крупногабаритный цирюльник и улыбнулся. Вслух же он сказал: – Конечно, это же их работа.
Потом они оба, почти одновременно, посмотрели в распахнутое окно – видимо, их привлек ворвавшийся внутрь медовый запах сирени, который колокольным звоном напевал о том, что на улице вовсю разыгралась весна, даря жизни новые краски. Хотя, вернее сказать, возвращая былые – затяжная зима пожирает уж слишком много буйства цветов, оставляя лишь белый, серый, черный и серебряный. А монохром в большом количестве опасен для здоровья.
За окном, вдалеке, за чередой ажурных тонких домов, дымом возносящихся кверху и блестевших в мерцании серебра; домов с цветным стеклами, сияющим жидкими оттенками, над всем возвышались два огромных искрящихся купола собора Вечного Осириса из изумрудного стекла, как два оазиса нависающие над городом.
– Прошу прощения, – вдруг проговорил усач, отвлекая цирюльника от видов города. – У вас не будет крема?
– Простите? – не сразу сообразил Алексис.
– Крема, – повторил господин, когда цирюльник повернулся к нему лицом. – По-моему, у меня на щеке небольшой порез.