Первый и последний

— Привет, детка, — с улыбкой произношу я, а в ответ слышу рыдание.

— Дрю! Дрю! Я еду в больницу! — выкрикивает она, задыхаясь.

Мне внезапно становится нечем дышать. Я вскакиваю с места и начинаю жадно хватать ртом воздух, ослабляя узел галстука. Он как будто душит меня, а перед глазами появляются темные пятна. Я впиваюсь пальцами в край стола, чтобы не пошатнуться. Ноги внезапно ослабели и как будто начали неметь от кончиков пальцев и выше. Я никогда не испытывал такого. Ни разу в жизни мне не было так страшно, когда крик застревает в горле, а кислород поступает в тело мелкими рывками.

— Что? Долли… Милая… Что?.. — Я даже не могу сформулировать мысль. Мне нужно знать, что случилось, и при этом я охренительно сильно боюсь ее ответа.

— Дрю, у меня кровь, — говорит она сквозь всхлипы. — Дина… Она вызвала… вызвала скорую. Меня забрали. И я еду в больницу.

— Держись, моя девочка. Держись. Я уже еду к тебе. Я могу… могу положить трубку? Или ты хочешь, чтобы я говорил с тобой?

— Нет, мне пора. У меня забирают телефон. Дрю, прошу тебя… приезжай ко мне. — И шепотом: — Мне так страшно.

На этом она отключается, а я не могу и шагу ступить. Я как будто врос в пол. Злюсь и рычу, потому что мне надо двигаться, а ноги не слушаются. Пальцы уже готовы разломать деревянную столешницу, потому что вся сила из моего тела как будто перетекла в руки. В дверь громко стучат и в кабинет со смехом вваливаются парни из группы. Все веселье за секунду улетучивается с их лиц, когда они видят меня.

— Дрю, что случилось? — Я не знаю, кто это спросил. Не вижу, как двигаются чьи-то губы и не могу различить голос, потому что в моей голове голос Долли настойчиво шепчет: «Мне так страшно… так страшно… так страшно…»

— Долли, — сиплю я. — Она… она в больнице.

— Твою мать! — восклицает кто-то. — Поехали.

В этот момент мои ноги как будто снова обретают силу и, сжав до треска телефон, я срываюсь с места и бегу. Несусь, не разбирая дороги. Врезаюсь в кого-то, бормочу извинения и бегу дальше. Меня кто-то окликает, но я не оборачиваюсь. Я несусь без остановки по ступенькам, потому что лифт, по моем мнению, слишком медленно ездит. Потому что не могу стоять на месте, зная, насколько ей там сейчас страшно.

Я выбегаю в вечернюю прохладу и в растерянности смотрю по сторонам. Ключи от машины остались в кабинете. Я дергаю себя за волосы и поворачиваюсь лицом к зданию, откуда выбегают мои парни. Ник долго не думает и не церемонится. Он дергает меня за плечо и коротко командует:

— Сюда.

Я, не раздумывая, бегу за ним за угол здания к парковке. Пока догоняю его, он уже сидит на мотоцикле и заводит его. Сейчас я, как никогда рад тому, что сегодня Ник не на своем любимом чоппере, а на спортивной «БМВ», на которой летает, как сумасшедшей. Он протягивает мне второй шлем и я без разговоров натягиваю его на голову. Наверное, он привез кого-то из парней, потому что обычно не возит с собой дополнительный шлем. Но все эти мысли проносятся, словно сквозняк по пустому помещению. Он поднимает засохшие пожелтевшие листья, и, несколько секунд покружив их в бетонных стенах, выметает на улицу через открытую дверь. И только одна мысль долбится в голову: «Ей страшно и она там сама. Одна, без меня».

Мы несемся по городу, несколько раз нарушив правила, но мне плевать. В другое время я бы уже натрескал Нику подзатыльников за то, что так беспечно ведет себя на дороге. Но не сегодня. Сегодня я хватаюсь за его талию, наклоняюсь вместе с ним, когда входим в крутые повороты, забиваю на то, что он дважды уворачивается от машин, рискуя попасть в страшную аварию. Потому что даже на поворотах он практически не снижает скорости. Я не хочу смотреть на спидометр и знать, какая цифра там светится. Я просто хочу поскорее добраться к своей девочке.

Ник не успевает до конца остановить свою машину смерти, как я соскакиваю с мотоцикла, сдираю с себя шлем и едва успеваю передать ему, как уже несусь к стеклянной двери больницы. Слышу за своей спиной торопливый топот ног и знаю, что это он меня догнал. У стойки ресепшен нас встречает симпатичная темнокожая девушка. И я бы заметил ее красоту и то, как она призывно улыбается, если бы не…

— Моя жена, Долорес Нортон, — выпаливаю на одном дыхании. — Ее привезла скорая. Минут… Блядь, не знаю, недавно.

— Минутку. — Видя мое состояние, девушка начинает быстро шарить глазами по монитору компьютера за стойкой, пока я нервно барабаню пальцами по глянцевому покрытию ее засады. — Она в операционной.

— Где? — выдавливаю из себя сиплым шепотом.

— В операционной, — медленнее и тише повторяет она. — Прямо по коридору и направо. — Я срываюсь и снова бегу. И только слышу, как она кричит в спину: — Вас туда не пустят!

А мне, на хрен, плевать. Я готов разнести эту клинику к чертям собачьим, если это поможет мне добраться до Долли. Я уже вижу надпись «Операционная», но дорогу мне преграждает невысокая полная блондинка в голубой медицинской форме. Она выставляет вперед руку и я нехотя торможу в метре от заветной двери.

— В операционную нельзя, — четко и строго произносит она.

— Моя жена, Долорес Нортон. Она там. — Я задыхаюсь от бега и волнения, поэтому просто показываю рукой на дверь.

— Мистер Нортон, с вашей женой ее врач и другие специалисты. Вы только помешаете, если ворветесь туда. Присядьте в комнате ожидания и ждите, пока врач выйдет.

— Что с ней? Что они с ней делают?

— Я не знаю. Мистер Нортон, вам нужно успокоиться и дождаться окончания операции. Только лечащий врач вашей жены может пролить свет на то, что там происходит. Пройдите в комнату ожидания.

— Идем, Дрю, — зовет меня Ник, хватая за локоть и уволакивая в комнату справа от операционной.

Я смотрю ошалелым взглядом на Ника и бреду за ним, как потерянный щенок.

— Спасибо, — говорит он женщине, и мы заходим в комнату ожидания.

Глава 31

Дрю

И с этого момента время как будто стало резиновым. Как мерзкая жвачка, которая уже потеряла приятный вкус и стала напоминать автомобильную покрышку. Она теперь настолько тугая, что ее уже практически невозможно жевать. Только в отличие от лакомства, я не могу выбросить это ощущение из своего тела. У меня во рту этот мерзкий привкус ужаса, щедро сдобренный металлическим от прокушенных губ. Я без остановки меряю шагами комнату в ожидании окончания того… чем бы оно ни было за этой матовой стеклянной дверью.

Вы когда-нибудь были в комнате ожидания у операционной? Это, мать его, источник скорби и страха. Он настолько концентрированный, что, кажется, его можно потрогать руками. Схватить и сжимать, пока он весь не покинет небольшое пространство. Но если он вырывается снова, то заполняет собой каждый квадратный сантиметр этого прибежища человеческого ужаса. Ты еще не успел войти в эту комнату, а уже чувствуешь, что становишься меньше и слабее под воздействием чувств, которые в ней пережили до тебя десятки, сотни людей. Людей, которые вот точно так же меряли ее шагами в ожидании хороших новостей. И пускай даже каждый из них вздохнул с облегчением в итоге, все же оно было настолько ничтожно малым по сравнению с тем, что он пережил до того, как его легкие снова смогли закачивать нужную дозу кислорода.

Спустя какое-то время к нам присоединились остальные парни из группы. Никто не сказал мне ни слова. Они понимают, что сейчас не самое лучшее время вести со мной беседы. Я не просто боюсь за малыша и Долли. Я в такой панике, которую, кажется, не может унять ничто в этом мире. Она усиливается осознанием того, что я не знаю, что происходит за этой гребаной дверью. Я лишь знаю то, что сообщила мне сама Долли по телефону. Что у нее кровь и что ее везут в больницу. Все.

Спустя час я уже, наверное, лишился половины волос на голове и трижды похоронил себя. Я возненавидел все в этом месте: белоснежные стены, оранжевые пластиковые стулья, которые скрипят, когда парни садятся и встают, звенящую тишину, перемежающуюся сообщениями медсестры с ресепшена, которая периодически зовет кого-то по громкоговорителю. А я все еще растягиваю свою резиновую жвачку. Я чувствую ее каждым зубом, каждым нервом в моем теле. Я без конца и края смотрю на часы, но время как будто замерло. Словно все сегодня настроено против меня. Каждая минута, которую отсчитывают пластиковые часы на стене, для меня ощущается как час. И это мерзкое постукивание минутной стрелки. Ощущение такое, как будто каждый удар — это хлопок от опускающегося лезвия гильотины.