Страница 22 из 65
До тех пор, пока в атлантах сохранялась божественная природа, они пренебрегали богатством, ставя превыше его добродетель; но когда благодаря проискам Инфернона божественная природа выродилась, смешавшись с человеческой, они погрязли в роскоши, алчности и гордыне. Сначала в Атлантиде правили цари, затем аристократы, затем народ и, наконец, толпа. И вся эта катавасия случилась, приключилась в течение нескольких месяцев. Самое странное и самое страшное, что Инфернон появился в Гелиополисе примерно в то же самое время, как портал занёс сюда нас с Маленьким Злом. Неужели портал пропустил в Атлантиду кого-то третьего? Того, кого я не знаю. Или это всё же кто-то из афинян?
Так закончились те полтора года рая, которые я прожил в Атлантиде. Теперь всё стремительно менялось, и не в лучшую сторону. Я винил исключительно себя – а то, кого же ещё? Как злой рок судьбы. Именно с тех пор, как я здесь появился, начался упадок Атлантиды; медленный, но верный. Медленный? Неподходящее слово. История острова насчитывала тысячелетия, но полутора лет хватило, чтобы всё это уничтожить на корню.
Этот Инфернон первым делом истребил кентавров (что они ему сделали?) и стал нашёптывать царю начать войну с Афинами. Когда же богоподобный владыка отказался воевать с Афинами и прочими древнегреческими полисами, Инфернон каким-то образом его сверг, и посадил на трон своих ставленников, элиту. Но тогда возмутился весь народ, пошли волнения, и Инфернон затерялся в толпе – которая и стала править отныне.
Мы, проживая в тихом, спокойном местечке вдали от всех этих событий, кормились лишь противоречивыми слухами, и считали их сплетнями, россказнями, враками. Но с каждым днем, пропасть, в которую катился остров, становилась всё глубже и всё шире. Один-единственный человек смог нарушить покой целого густонаселённого острова. Инфернон исчез (или затаился на время), но зёрна, посеянные им однажды, взошли; рай стал превращаться в ад.
Однажды, возвращаясь с работы, я увидел следующую картину: двое взрослых, крепких, горячих, волосатых и бородатых мужчин средь бела дня, прямо в поле у дороги занимались крепкой мужской дружбой – никого не стесняясь, не обращая ни на кого внимания. А ещё говорят, что это наш двадцать первый век – полнейший разврат. Конечно же, я наслышан был, что в Древней Греции содомия была нормой, была в порядке вещей – но чтобы и здесь, в Атлантиде, имело место мужеложство, да ещё и так, да ещё и прилюдно?
– Ты чего застыл, Шмыгль? Присоединиться надумал? – Крикнуло мне в ухо Маленькое Зло.
И мои ноги понесли меня подальше от этого места.
Как известно, беда не приходит одна. В один не самый прекрасный день я переступил порог своего дома и почуял неладное: жена не выбежала мне навстречу, и детского крика я не услышал.
Румелию я нашёл крайне подавленной. Она хранила молчание, и меня это насторожило.
– Что случилось? – Спросил я, хватаясь за сердце. – Где ребёнок?
Она медленно перевела на меня свой взор, и взгляд её был отстранённым, потерянным, пустым. Она, смотря на меня, будто смотрела перед собой или сквозь стены; она не видела меня.
– Ты вспомнил о дочери? – Румелия произнесла эту фразу так, словно это был не вопрос.
– Я всегда о ней помню… Да что такое??? – Разволновался я не на шутку.
– А нет больше нашей малышки. – Сказала жена, и нервно, истерически расхохоталась. – Ты ведь не хотел её как бы. Я права?
От испуга я сжался в комок и жутко побледнел. Встал и начал искать по всему дому Румелию-младшую.
– То есть, как это её нет? А куда она могла деться? – Расхаживал я взад и вперёд, вдоль и поперёк, поднимая подушки и заглядывая под мебель.
Я снова присел и взял её руки в свои.
– Расскажи, что произошло.
– Пропала она; исчезла. – Устало молвила Румелия, глядя мне в глаза. – Я не добудилась её, и побежала к знахарю. Я отлучилась буквально на миг… Хвать – а её и след простыл.
Я был наслышан про киднеппинг. Но здесь, в Атлантиде?!
Я застал тот остров в период его наивысшего рассвета; я очутился в золотом для Атлантиды веке. Но рай этот растаял, как лёд, начав превращаться в ад.
Дочь мы искали всей деревней, потому что Архонт, долгих лет его жизни, не оставил, не бросил нашу семью в беде, подключив всех, кого только можно. И мы ходили-бродили, блуждали, искали по полям да по долам, по горам да по горным ручьям, вброд и вплавь… Тщетно; надежда оставила и моё сердце, и эти некогда чудесные края.
Не отчаялась лишь сама Румелия, загоревшись навязчивой идеей разыскать младенца (нашему малышу было всего пара месяцев от роду). К моему горю и ужасу, она сошла с ума; она звала ребёнка день и ночь, в разных местах, и это было страшно.
– Ну, где же ты, где? Откликнись, отзовись; ответь на мой зов. – Призывала Румелия, появляясь то в одном, то в другом месте. Она пешком, босая поплелась в Гелиополис, искренне надеясь, что, возможно, наша малышка там.
«Странницей» отныне прозвали её; ссутулилась она, и от былой красы не осталось и следа. В её двадцать один год на её лице проступили морщины (хоть и не глубокие), а волосы покрыло серебро (хоть и едва заметно). Всюду следовала она, жалобно зовя свою дочь. Это было очень страшное зрелище.
Я чисто случайно нашёл жену, поймал её, взял за руку и потащил назад, домой. Но Румелия с силой оттолкнула меня, и сказала с нотками ненависти, злости и обиды:
– Это всё ты! – Упираясь, стучала она об меня своими ладошками. – Как ты появился, так всё и случилось.
– В чём моя вина, скажи? – Нервно мигая, говорил я, пытаясь её приобнять. – Я люблю и тебя, и дочь.
– Зато я больше не люблю тебя! – Отрезала она, хотя я чувствовал, что она лукавит, ибо где-то внутри, в глубине своей души она всё ещё любила меня. – Я больше не верю тебе! Ты предал нас!