Страница 5 из 10
– Если сам в свинью превратился, – кричала Марго, – так оставь мне хоть память о том, за кого я выходила!
И Анатоль оставлял эту память, потому что сковорода в качестве средства убеждения – аргумент ох какой веский. Анатоль оставлял эту память и плакал. Плакал прямо на полу, съехав со стены на паркет, давно не знавший циклёвки. Плакал под всеми этими наградами, дипломами и медалями в обрамлении ещё не выцветших прямоугольников. И Марго утешала его, присаживаясь на пол рядом с ним. Никто, кроме неё, не видел слёз мужа. Да и можно ли подумать, что этот бугай способен выдавить из себя слезу? А вот способен. И утешала его Марго, обнимала широкие плечи, всё ещё стальные от многолетних тренировок. Гладила начинающие серебриться волосы, задерживая дыхание, чтобы перегар не так бил в нос. И Толян-Анатоль был благодарен ей, что она всё ещё с ним. И любил её, и ненавидел, оттого что становилась она свидетелем его слабости. Той самой слабости, от которой пальцы скрючивает в бессильной злобе, от которой трясутся руки и хочется рвать на себе начинающие серебриться волосы. И орать. Орать не своим голосом. До сипоты, до издыхания.
Анатоль стоит перед погасшим экраном, растерянный и задумавшийся.
– Нет, ты видала? – ищет он поддержки у отражения жены и чешет задницу через обвисшие треники. – Что деньги с людьми делают, а!
– А ну и что? – нарочно игриво поддевает Марго.
– А ну и то! – всерьёз защищается он. – Думает, раз завелись деньжата, остальных можно с говном смешать?
– Тебя послали, ты и разнылся!
– Йа-а-а?! – возражает Толян и тычет большим пальцем себя в грудь, но его перебивают:
– Тьфу! Хлюпик! – кривляется отражение в телеэкране.
Толян бахает кулаком по телевизору, и от этого грохота все оставшиеся там внутри – болельщики, футболисты, комментатор с дудками – должно быть, вздрагивают.
– Меня унизили! – ревёт он.
– Подумаешь! – легкомысленно отзывается жена. – Ты вон каждый день сам себя унижаешь.
Она кивает в сторону коридора, где у входной двери выстроилась экспозиция пустых бутылок.
– Молчи, дура! – рычит Толян. – Да я его в бараний рог!
– За что, Анатоль?
А правда, Анатоль, за что?
Анатоль пытается восстановить ход событий. Но ход событий восстанавливаться не желает. Ход событий путает Анатоля нелогичной своей цепочкой, приведшей к тому, что Анатоль вернулся несолоно хлебавши. Ведь всё же шло по старой схеме, ну. Вот, смотрите: позвонил в дверь – раз, поздоровался (причём вежливо, заметьте) – два, и три – поклянчил стольник до зарплаты.
– До какой зарплаты, Анатоль? – не унимается жена. – Ты её и до дому не доносишь.
– Дура, – обижается тот, – я её хотя бы зарабатываю. А он высирает.
– И ты поверил? – звучит скептично.
Анатоль растерян. Вопрос жены уязвил его. И вот уже в отражении телевизора Анатоль видит не обвисшие треники, а детские колготочки. А сам он – пятилетний мальчик в байковой рубашечке, поверивший в невероятное под укоризненным взглядом взрослых. Ай-ай-ай, как бы говорит укоризненный этот взгляд, такой большой и веришь в чудеса, не стыдно?
Не стыдно, Анатоль? Да и поверил ли он? Сам не знает. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть – даже в такое можно верить.
– Поверил?! – напирает жена.
– Сама ж сказала, – бубнит.
– Сказала, что слышала, – Марго спускает ноги с кресла и вытягивает их, затекли. – Мало ли чё брешут. Как можно настоящими-то деньгами гадить? Они ж все пронумерованы. Это не просто бумажки-фантики, а денежные знаки. Их печатают вообще-то. И каждая учтена.
Анатоль не улавливает мысль. По всей видимости, из озвученного суждения должно что-то следовать, но что, а главное, в каком направлении, – этого Анатоль, хоть режь его, не понимает. Поэтому и долдонит тупо:
– Никто не может со мной вот так.
– Думаешь ворваться к несчастному и набить морду?
Анатоль чешет небритую щёку и неуверенно кивает.
– Кино и немцы, – со вздохом отзывается жена.
– У тебя идеи лучше? – с вызовом бросает Анатоль.
– Чудес не бывает. Разве ж так надо?
Глава 7. Так, мол, и так
Утром Кашкин просыпается без будильника. Просто открывает глаза – и всё. И не понимает, как настало утро. Не помнит, как уснул после разговора с Олегом, прямо в одежде, на диване, без одеяла.
Он лежит на спине, и взгляд его падает на стену с приколотыми рисунками Лизы. Яркие рисунки цветными карандашами. Утренняя серость диссонирует с ними, и если бы не эти радужные каракули, Кашкин бы точно сошёл сейчас с ума.
Он лежит и рассматривает рисунки. Что может рисовать трёхлетний ребёнок: лес, деревья, цветы. Птиц. Солнце. А вот этот рисунок он запомнил особо.
– Как он называется, доча?
– Дождик, – она трогает пальчиком накаляканную тучку. – За окном шёл дождик, и я его нарисовала.
На тучке сидит человечек, олицетворяющий, по всей видимости, природные осадки – в зелёных сапогах и широкополой мушкетёрской шляпе. Она с усердием добавляет к рисунку новые штрихи и напевает:
Дождик на облачке сидит
И оттуда капаи-и-и-ит
У неё нет любимого цвета. Все цвета любит. И рисунки у неё получаются красочные и радостные. Вся в отца, тоже любит рисовать. Жаль только, карандаши часто ломаются, и тогда она просит папу поточить. И папа точит, с удовольствием точит ей цветные карандаши. Даже не сломанные, а просто затупившиеся за день. Своей удивительной точилкой точит. Чтобы утром, когда Лиза проснётся, карандаши были готовы.
– Это тебе гномики по ночам точат карандаши, – объясняет он. – Им очень нравится, как ты рисуешь.
И Лиза во все глаза смотрит на него. И улыбается. Так улыбаться может только ребёнок, который верит в чудо. Хотя она никогда и не видела гномиков. Но раз они точат ночью карандаши, значит, существуют, правда же? Не станет же папа её обманывать. И Лиза верит. Ведь верить можно и в то, что не обязательно правда. А иногда может и не быть правдой. Или вовсе неправдой может быть – даже в такое можно верить. Вот и верит Лиза, что ночью ей карандаши точат гномики, которым очень нравятся её рисунки. Пусть так. Верь, Лиза. Верь, девочка. Когда же ещё верить, как не в детстве?
Кашкин смотрит на стену с рисунками и переводит взгляд на низенький столик для дочери. На нём чистые листы бумаги, листы с рисунками и карандаши. Цветные. Которые этой ночью невидимые гномики не наточили. Кашкин, а сам-то ты веришь в гномиков?
Внезапно Кашкин вздрагивает. Когда в безмятежной тишине раздаётся резкий звук, хочешь не хочешь, а вздрогнешь. Звонок.
В трубке голос начальника. Голос начальника в трубке взволнован, но хозяин голоса пытается им овладеть. Да, собственно, ничего неожиданного, всё к тому шло. Так, мол, и так, сам знаешь: сокращение, недофинансирование, денег из бюджета нет, фабрика гибнет. Сотрудник ты хороший, ты мне всегда нравился, честно. Трудолюбивый, аккуратный, но от технолога мы сейчас должны отказаться. Пятнадцать человек сокращаем. Представляешь? Пятнадцать!
Кашкин представляет. Пятнадцать – это половина тех, кого не сократили месяц назад. Кто ж работать-то остаётся, Пётр-яклич?
– Да вот, нас мало, – цитирует неизвестный источник Пётр-яклич, – но мы в тельняшках. На днях губернатор приезжает, может, удастся что выхлопотать. В общем, извиняй, Константин Андреич, но сам понимаешь, всё к тому шло. Не ставлю тебя перед фактом, предупреждал и раньше. Выходное пособие тебе будет. Жене привет.
И эхом этого привета в трубке отзываются короткие гудки.
Привет.
Привет.
Привет.
Кашкин стоит с гудящей трубкой и смотрит в окно на унылый, сворачивающийся в рулон серых обоев город. Небо заволокло металлической хмарью. Самый нелюбимый цвет Кашкина. Может, скоро даже будет дождь.