Страница 1 из 10
Станислав Ефанов
Валюторея. Повесть-провокация
Пролог
Слово поприличнее
В этом взгляде, как реактивы в пробирке, смешиваются и удивление, и недоверие, и страх, и даже зависть. И неизвестно ещё, какая химическая реакция сейчас последует.
– Н-да…, – вот такая следует реакция.
А к реактивам меж тем добавляются новые: недоумение, растерянность, любопытство. Одно растворяется в другом, меняются цвет и консистенция – диффузия во всей что ни на есть красе. Из пробирки валит густой дым, застилает глаза, и глазам сначала щекотно. Но скоро дым начинает резать не хуже скальпеля, и Кашкин жмурится, Кашкин часто моргает, чтобы омыть слизистую глаза собственной слезой.
А доктор нет; доктор, что сидит напротив Кашкина, не моргает. Доктор распахнул глаза и упёрся взглядом в лежащий на столе прозрачный пакетик. Пакетик со сложенной бумажкой внутри. Бумажка цветная. На ней полосочки, разводы, рисунки и цифры. Вполне знакомые каждому цифры: единичка и ноль. Возможно, внутри прячутся ещё нули, но виднеется только один ноль и одна единичка. Ноль, вопреки устоявшейся поговорке, с палочкой.
Доктор переводит взгляд на Кашкина. В этом взгляде старого усталого сенбернара Кашкин читает мольбу: ну скажи, что ты это придумал, что всё это неправда, а? Я даже сердиться не буду. Ну не шутят же с такими вещами! Смотри, сколько времени с тобой возимся. Пощади! Скажи, что розыгрыш, фокус какой-то (отличный фокус, кстати), ну же!
Но взгляд у Кашкина – чёрт бы подрал этого Кашкина, – взгляд у Кашкина честный. И молчит он тоже честно. Иное молчание правдивее самых честных слов. Добавить Кашкину нечего. Улика перед доктором. И доктор переходит к последней попытке:
– Вы уверены, что ничего такого не ели накануне? Ну, с повышенным содержанием формованной целлюлозы? – доктор пытается иронизировать, но ирония получается скисшая. – Знаете, как это бывает: тёща, к примеру, закатает в пирожок бумажку, и она попадётся кому-нибудь из домашних! Бумажка, в смысле, а не тёща, хе-хе. Очень весело. В фанты играть можно.
В фанты… Какие могут быть фанты, когда…
– Тёща не готовит для меня пирожков, – застоявшимся ядом отвечает Кашкин. И добавляет, ещё строже: – И ничем таким с повышенным содержанием целлюлозы я не питаюсь.
Ответ уничтожил последнюю надежду доктора. Сломал. Сокрушил. Стёр в порошок. Испепелил. Надежду на то, что не придётся ему разбирать этот немыслимый, чудовищный, не постижимый даже самому дерзкому уму случай. И доктор безразлично, как приговорённый к казни, снова подносит к свету рентгеновский снимок.
– А УЗИ? – без надежды спрашивает он у сестры, что сидит рядом. – Что УЗИ?
– Ничего подозрительного, Палсемёныч.
Ничего подозрительного. И Палсемёныч обречённо возвращается к рентгеновскому снимку, но через секунду сдаётся.
– Н-да… – опять это «н-да». – Что-то не нахожу я у вас здесь золотовалютного резерва нашей страны.
И звучит это теперь совсем без иронии.
– А вы уверены вообще, что они, – доктор кивает на прозрачный пакетик, – настоящие?
– Я велосипед дочке купил, – бурчит Кашкин, который ненавидит доказывать правду.
Доктор откладывает снимок. Снимок предал доктора. Снимок не показал, где же внутри Кашкина печатный станок. И доктор выносит приговор:
– Боюсь, – со вздохом, – медицина тут бессильна. Во всяком случае, областная.
И добавляет, застенчиво поведя плечом, и Кашкин видит в этом движении сокрушительное бессилие медицины:
– В райцентр вам. А ещё лучше, в Москву сразу. Направление мы вам выпишем.
Без ножа просто режет, по живому.
– Но что-то же можно сделать? – паника в голосе Кашкина.
Доктор молчит.
– Ведь когда я, – Кашкин запинается, чтобы подобрать слово поприличнее, – когда… они… ну, выходят, то больно очень. У них края такие острые. И жёсткие.
Теперь мольба уже в голосе Кашкина. А доктор Кашкину почти завидует. Доктор не понимает, почему такому дураку такое счастье. И сестра ещё тоже:
– А когда монеты со звоном высыпаются, то монетный двор прямо!
И с хихиканьем смотрит то на Кашкина, то на доктора, то на доктора, то снова на Кашкина. Но скоро понимает: юмор не оценили, и напускает на себя важный вид:
– Что писать-то, Палсемёныч?
Палсемёныч не знает, что писать. Палсемёныч вертит в пальцах шариковую ручку, подносит ко рту, грызёт колпачок. Совсем как застрявший над задачкой школьник. Наконец растерянно поднимает плечи и выносит решение, уставившись в пустоту:
– То и писать: валюторея.
Валюторея
Глава 1. Какая цаца!
Обычно дочь бежит встречать и тянет новый рисунок с криком: «Папочка, смотри, что я для тебя нарисовала!»
Лиза.
Кашкин хотел сына, мальчишку-сорванца. Но сын не получился. Какие-то хромосомы там, видишь ли, не сошлись. Получилась Лиза. И что ж теперь, не любить её, потому что в ней хромосомы не сошлись?
А вот и велосипед её, тут же, в прихожей у входной двери. Велосипед красивый, трёхколёсный, с розовыми кисточками на руле, да и сам весь тоже розовый. Лизе очень нравится. Куплен настолько недавно, что даже на улицу не успели выехать: то дожди, то Лиза простывает. Так и катается она по коридору – папа, би-би! – хотя много тут разве покатаешься? Три разочка крутануть педали, и вот уже дверь на кухню. Тесно. Не квартира – коробочка.
Отчего же Лиза не встречает? И что за шорохи в комнате? Скрипнула дверца шкафа.
На столе раскрытый чемодан. В нём вещи побросаны абы как, в спешке, как при пожаре. Катя стоит спиной, на полках ищет что-то. Волосы собрала в тугой хвостик на затылке, как обычно делает, когда затевает уборку. Но на уборку это не похоже. У Кашкина внутри становится пусто, как в настежь раскрытом шкафу.
– Катя.
Не оборачивается жена, не слышит. Хотя нет, слышит, но не оборачивается.
– Что ты делаешь, Катя?
Повернулась. Смотрит молча, комкает в руках что-то, словно снежок слепить хочет.
– Не могу я больше так.
И летит снежок в чемодан. Яркий снежок, разноцветный. Кашкин подарил его жене позапрошлым летом, на годовщину свадьбы, когда, в общем-то, и снега не было никакого, а только пух. Потому и был тогда этот снежок красивой блузкой с собственным рисунком Кашкина. Катя в ней прекрасна, но с тех пор не надевала. Да куда ж наденешь, когда семья, заботы, дочь болеет, да и выйти-то особо некуда, разве что в магазин да поликлинику.
Хотя нет, посидели они однажды с мужем в «Веранде», и Кашкин с удовольствием ловил взгляды посетителей. Город крошечный, многие знакомы. И недоумевали все: как это она взяла, да и вышла за этого… ну, не сказать чтобы привлекательного мужчину. Не верил никто, что у них сложится. А вот нет же, сложилось!
Хотя чего уж там сложилось… Из радостей только Лиза – но родилась она девочкой болезненной. Квартира – не квартира, а коробочка. На работе, на этой странной работе, вызывавшей раздражение тёщи и непонимание жены, в последние недели не пойми что творится. Да ещё и эта теперь – как её? – ва-лю-то-ре-я.
Вот как отозвался в Кашкине этот скомканный разноцветный комок ткани, подаренный жене на годовщину свадьбы. Что происходит, Катя? Почему этот разноцветный комок небрежно брошен в чемодан?
Но Катя отвечает на другой вопрос, который Кашкин не успел или даже не подумал задать:
– Лизу я к маме отвезла, – и не смотрит в глаза. – Так лучше будет.
Бьётся в стекло осенняя муха. И не потому слышен упрямый этот стук, что громко бьётся муха, а потому что тишина в комнате распухла.
– Кому, Катя? – не говорит, а вышёптывает из себя Кашкин. – Кому будет лучше?
А Катя уже накрутила себя, глаза у неё хоть и красные от недавних слёз, но сухие. Катя накрутила себя и готова к обороне. Потому сразу переходит на крик, чтобы деморализовать противника психической атакой. Но разве Кашкин ей противник?