Настоящая жизнь

Большую часть времени в лаборатории стоит тишина. Лишь изредка в залитом светом прохладном помещении раздается: «Есть буферный раствор с PH 6,8? Ты не готовила новый TBE? Где ДАФИ? А что, скальпели закончились? Кто забыл заказать dNTP?»

Лаборатория Коула расположена на два этажа выше. Уоллас слышал, что ее сотрудники по выходным встречаются поиграть во фрисби и иногда даже ходят друг к другу в гости. Многих из них он видел у Коула и Винсента на барбекю, и Коул тогда явно не понял, что именно его в этом так удивило: «Ну, конечно, я их пригласил! Это же ребята из моей лаборатории!» Тут появилась Кэти, а с ней Кэролайн, которая тогда как раз всего пару недель как защитилась, и Уоллас отошел с ними в угол. Почему-то посчитал, что должен сохранить верность коллегам, хотя вокруг полно было людей, которых он знал куда лучше, и которые больше ему нравились. Кэти и Кэролайн принялись болтать, но обращались при этом только друг к другу, не к нему. Кэролайн вздыхала: «Ну вот, опять одно и то же». А Кэти потягивала вино и сквозь бокал рассматривала мощеный дворик с мангалом, на котором жарилось мясо, и бассейном, в котором плескался аспирант пятого курса. Уоллас несколько часов томился с ними в углу, произнеся за это время всего лишь пару фраз, но почему-то к своим друзьям так и не отошел. Даже после того, как Кэролайн, перебрав пива, начала откровенно злиться. Даже после того, как Кэти сердито заявила Винсенту, что мясо недожарено и она его есть не будет. Даже это не побудило его от них отойти.

Второй стол в отсеке Уолласа сегодня пустует. «Будь Хенрик по-прежнему тут, – думает Уоллас, – все было бы иначе». Он бы носился по отсеку, затевая дюжину дел сразу, пока, наконец, не остановился бы на чем-то одном. Хенрик, крупный мускулистый парень, приехал сюда из Миннесоты, где изучал химию в маленьком колледже и был одним из нападающих в студенческой футбольной команде. Это он в свое время научил Уолласа делать срезы – не на лабораторном стекле, а в чашке Петри, что давало больше времени и пространства для маневра; терпеливо ждать, пока черви не подрастут до нужного размера; правильно выбирать момент, чтобы одним ударом врубиться в скопление нематод и отсечь головы сразу пятидесяти. Это он научил Уолласа, под каким углом нужно вводить тонкую иглу в зародыша – сгусток похожих на икринки идеальных клеток. Он вообще много чему его научил – как подготовить микропрепараты для презентаций и как успокоиться перед выступлением, попеременно погружая руки то в холодную, то в горячую воду. «Подкрути вентиль, Уолли, подбавь жару». Порой, закрывая глаза, Уоллас по-прежнему видит перед собой лицо Хенрика, слышит его голос – такой добрый и смешной, как у персонажа «Маппет-шоу», голос мужчины, который, наверное, навсегда останется ребенком. Было в Хенрике что-то кипучее, хулиганское, казалось, он в любой момент мог напрыгнуть на тебя, обхватить за шею и проехаться костяшками пальцев по голове. Случались моменты, когда он вытягивался во весь рост, и только тогда становилось ясно, какая в нем заключена мощь. Однажды Уоллас видел, как он швырнул оземь пятигаллоновую бутыль, рассердившись, что кто-то забыл завинтить крышку. В другой раз Уоллас делал посев, а Хенрик вдруг отпихнул его от горелки, выключил ее и заявил, что он все делает неправильно, не соблюдает стерильность. А затем выбил из рук Уолласа деревянную палочку, и та, жалобно постукивая, покатилась по столу. Когда в лаборатории проходила презентация, присутствие Хенрика всегда остро чувствовалось в темноте, казалось, все глаз с него не сводят, затаившись в ожидании. А когда он принимался орать, звучало это всегда очень странно, ведь героям «Маппет-шоу» повышать голос не пристало. Все равно, что Кермит вдруг развопился бы, расстроившись, что выводы получились поверхностными и неточными: «У нас тут что, блин, посиделки у костра? Данные этого не подтверждают. Не подтверждают! Выводы не обоснованы!» Уоллас от рыка Хенрика всегда невольно подпрыгивал и жутко этого стыдился. Вспоминалось, как в детстве брат неожиданно хлопал в ладоши у него перед носом, а потом обзывал его трусишкой за то, что он вздрогнул. «Че дергаешься? Думаешь, я сейчас тебе врежу?» Просто ужасно было, что тело его реагировало на Хенрика вот так. Отказывалось подчиняться. Словно кто-то снова и снова неожиданно хлопал у него перед носом в ладоши.

Но Хенрик уехал. Теперь он руководит собственной лабораторией в Вассаре, обучает своих студентов, как раньше учил Уолласа. Интересно, вот это чувство, которое он по этому поводу испытывает, – это ревность? На бывшем лабораторном столе Хенрика лежит слой пыли и валяется зеленый маркер – это ведь никакая не святыня. Уоллас снова разворачивается к своему столу. Он завален бумагами: выравнивания белков, записи о различных формах плазмид, зарисовки структур, статьи, которые он уже несколько месяцев собирается прочитать. Компьютер перешел в спящий режим, и с экрана на него смотрит собственное отражение в темно-янтарных тонах. Рядом с ним – стаканчик со вчерашним кофе, покрытым пленкой прокисших сливок. Уоллас сам понимает, что тянет время. Просто не может заставить себя взглянуть на стол, не может, хотя и знает, что должен это сделать. Но, в конце концов, усилием воли заставляет себя поднять голову и посмотреть, посмотреть внимательно, посмотреть и увидеть.

Стол Уолласа один из самых крупных в лаборатории. Он получил его четыре года назад. Унаследовал от аспиранта, который, защитив докторскую, уехал в Лабораторию Колд-Спринг-Харбор изучать стволовые клетки мышей. Столешница широкая, черная и гладкая, с белесым налетом царапин, образовавшихся от твердых ножек микроскопов и оснований горелок Бунзена. Сбоку высятся полки из светлого дерева, отделяя стол Уолласа от соседнего, стола Даны. С белого пластикового стеллажа, словно любопытные дети, таращатся бутылочки с разноцветными и прозрачными жидкостями. Повсюду, будто в насмешку, разложен лабораторный инвентарь. А на свободной поверхности, торжественные и безмолвные, высятся башенки чашек Петри. Темный микроскоп застыл в ожидании, и Уолласу кажется, что он давит на него своим весом, тяготит, – альбатрос на шее, предупреждение.

Кэти бросает на него равнодушный взгляд через плечо, и только тут Уоллас вспоминает, что ведь есть и еще кое-что. Еще один пункт в списке его неудавшихся экспериментов: иммуногистохимическое исследование, которое ему поручили провести, так как это единственное, что он умеет делать в лаборатории лучше всех. Эдит и Кэти наставляли его, как какого-то недоучку или дрессированного тюленя в цирке: сделать семьсот идеальных срезов менее чем за восемь минут, тщательно зафиксировать их, маркировать во всех возможных вариантах и, наконец, скрупулезно изучить под микроскопом. Талант Уолласа заключается не столько в наблюдательности, сколько в умении ждать. Он часами может сидеть в темной, словно утроба матери, комнате, ожидая, пока получит от конфокального микроскопа объемное изображение, аккуратно, по микрометру разделяя скопление зародышей; каждая клетка – идеальное ядрышко, окрашенное флуоресцентным красителем. И пускай образцы у него получаются чище и контрастнее, чем даже у Кэти, это вовсе не означает, что он в чем-то лучше – умнее или сноровистее – остальных. Наоборот, выходит, что ему вроде заняться больше нечем, кроме как часами сидеть и ждать, уставившись в окуляр микроскопа. Бывало, он целый день не выходил из темной комнаты и от микроскопа отрывался, только чтобы поменять препарат, направить пучок лазера и снова застыть в ожидании, когда на срезе проступит нужна форма. Эдит попросила его выполнить это исследование для научной статьи, которая впоследствии должна будет стать основой диссертации Кэти. И Уоллас согласился, потому что ему редко дают задания, с которыми он чувствует себя способным справиться. Он все подготовил. Дорастил нематод до нужного возраста. И только теперь, заметив, как Кэти наблюдает за ним, вдруг понял, отчего она злится. Ведь подготовленные для этого эксперимента черви тоже погибли. Погибли под слоем пыли и плесени. И пускай это не самое ужасное происшествие в мире. Пускай эксперимент можно начать заново. Но он потерял кучу времени, а для Кэти это важно. Она куда ближе к финишу, чем он сам. Она ценит свое время и имеет на это право. Вот, значит, как: не просто досада, а горькое сожаление. Кэти отворачивается от него и рывком открывает центрифугу. Коричневатый гранулированный осадок. Кэти опять загружает ее.