Настоящая жизнь

Уоллас переживал, что друзья узнают о них с Миллером, не потому, что стыдился произошедшего. Нет, он боялся, что Миллеру станет стыдно и он не захочет повторить.

Что одним минетом в темноте все и ограничится.

– Где ты? – донеслось из спальни.

– Тут, – в горле по-прежнему жгло.

В комнату вышел Миллер, завернутый в Уолласово покрывало. Сел рядом. От него разило пóтом, но запах от тела все равно шел очень приятный.

– Что ты тут делаешь?

– Не хотел тебя будить.

– Не можешь уснуть?

– Да. – Уоллас невесело улыбнулся. – Но со мной такое часто бывает.

– Почему?

– Что почему?

– Почему ты не можешь уснуть?

– Не знаю. Как-то не спится с тех пор, как отец умер.

– Мне очень жаль, – сказал Миллер. Кивнул, а затем наклонился и поцеловал Уолласа в голое плечо.

– Спасибо, – ответил Уоллас.

– Вы были близки?

– Не то чтобы… Чудно звучит, да? Мы друг друга и не знали-то толком.

– У меня два года назад мама умерла, – сказал Миллер. – У нее был рак груди, давно уже. Потом нашли метастазы в печени, а после они распространились по всему телу. Она умерла дома.

Уоллас положил голову Миллеру на плечо, и тот прижался к нему.

– Мои соболезнования, – сказал он.

– И, знаешь, это не важно, знали вы друг друга или нет. Моя мать была той еще сукой. Злобной, лживой, жестокой… Всю жизнь меня изводила. Но когда она умерла, я… Не знаю, такое ощущение, что, пока родителям не становится плохо, они для нас вроде как и не люди. А людьми делаются, только когда умрут.

– Ага, – кивнул Уоллас. – Все так. Ну примерно.

– Когда мать умерла, я подумал: «Вот же дерьмо, вот дерьмо». Я презирал и ненавидел ее большую часть жизни. А когда она столкнулась с тем, с чем не смогла справиться, я понял, что мне ужасно ее жаль.

– Ты попрощался с ней?

– Я был рядом каждый день, – ответил Миллер. – Мы играли в карты, спорили, что смотреть по телеку. Я ей готовил, она прикалывалась над моей любимой музыкой и постоянно твердила, как любит меня, – глаза у Миллера потемнели, затуманились слезами, но ни одна из них так и не скатилась по щеке. – А потом она умерла.

– Мне очень жаль, – сказал Уоллас. Дурацкая была фраза, но ничего другого на ум не пришло.

– Я не знаю, как тебе пережить смерть отца, Уоллас. Не могу говорить тебе, что чувствовать. Но если тебе нужна поддержка, я тут. Я ведь твой друг. Ладно? – Он взял Уолласа за руку, и тот не стал ее отнимать. Они снова поцеловались – быстро, нежно, мимолетно. А потом рассмеялись, потому что обоим это показалось глупым. Но после Миллер лег на него и накрыл их обоих одеялом. И Уоллас впервые за долгое время позволил кому-то войти в себя. Сначала, как и всегда, было больно. Но и боль, и то, что тело помнило, какое за ней следует удовольствие, снова вызвали у него эрекцию. Миллер был неприхотлив, но твердо знал, чего хочет, и без устали этого добивался. К тому моменту, как все закончилось, дыхание у обоих срывалось.

В ярко освещенной ванной они насухо вытерлись. Уолласу казалось, его раскололи и взбили в пену, как яйцо. Внутри пульсировал жар, словно где-то в теле разгоралось его личное солнце. Миллер смотрел на него чистыми, ясными глазами.

– Не стану тебе врать, – сказал он. – Я совсем сбит с толку. Не представляю, что теперь делать.

– Это понятно, – отозвался Уоллас, проглотив обиду. – Все нормально.

– Нет, дай мне закончить. Я сам не понимаю, что делаю. Наверное, все это неправильно. Но мне понравилось. Было здорово. Так что не терзайся.

– Постараюсь не принимать это близко к сердцу.

– Уоллас.

– Ладно-ладно. Ценю твою откровенность.

– Все, забудь.

– Нет, погоди, я попробую снова.

Но Миллер уже вышел из ванной и направился в кухню. Уоллас пошел за ним.

– Эй, ты куда? Вернись! Ну, прости, я больше не буду.

– Можно мне воды?

– Конечно, – отозвался Уоллас. Он вспомнил, как сам недавно пил, а после корчился над унитазом, и шея и щеки у него вспыхнули. Он налил Миллеру воды в тот же стакан, из которого пил сам. И стал смотреть, как тот пьет, как вздрагивает его горло, когда он глотает. Уолласу любопытно было, остался ли на стекле вкус его губ. Ощущает ли его Миллер.

– Хватит на меня пялиться, я смущаюсь, – буркнул Миллер, не отрываясь от стакана.

– Прости, – сказал Уоллас, демонстративно отвел глаза и стал смотреть на здание напротив. Мужчина в окне по-прежнему гладил возле раковины. Интересно, он видел, как они трахались на диване?

– Можно еще? – спросил Миллер. Уоллас взял у него стакан и стал наливать в него воду из графина. Миллер не сводил с него глаз, а сам он не сводил глаз с Миллера, наблюдал за тем, как он за ним наблюдает. Вода в стакане поднималась все выше, выше и едва не выплеснулась ему на пальцы. Но Уоллас успел. Остановился ровно в ту секунду, когда она достигла кромки, замерла в той точке, когда нечто, достигнув предела, непременно идет на спад, либо уступает, либо прорывается и выплескивается через край.

– Вот, – сказал Уоллас. – Наслаждайся.

– Спасибо, – ответил Миллер и принялся жадно пить, прикрыв глаза, словно испытывал неземное блаженство.

2

В других лабораториях, расположенных на третьем этаже биологического факультета, пусто, как после вознесения. Заглядывая в них, испытываешь то же чувство, что застав не подозревающего о твоем присутствии человека за переодеванием, – восторг и стыд вуайериста. В воздухе солоновато пахнет дрожжевым экстрактом. Рот Уолласа наполняется слюной. Он смотрит на уходящий вниз ярко освещенный атриум. Перила лестницы увивают высохшие виноградные лозы. Внизу блестит пол, отполированный множеством ног. Уоллас думает, что если сейчас спрыгнет вниз, то долго еще будет лететь сквозь пустоту. Жуткий способ свести счеты с жизнью. Он уже почти ощущает жар от удара о пол и влагу, вытекшую из его расколовшегося черепа. Но тут рядом с грохотом захлопываются двери лифта, и иллюзия невесомости рассеивается.

Сейчас суббота, десять утра.

Из расположенной в конце коридора лаборатории Эдит льется свет. У настольной центрифуги стоит Кэти. Здоровенный серый аппарат истошно воет, и вой этот, становясь все тоньше и тоньше, постепенно сливается с привычным лабораторным гулом – скрипом клеток, звяканьем мензурок, жужжанием термостатов инкубаторов, ровным гудением кондиционера под потолком. Входя сюда, словно попадаешь в кишечник гигантского существа, со всех сторон тебя окружают звуки жизнедеятельности его организма. Кэти на Уолласа не оборачивается. Волосы у нее светлые, а черты лица очень мелкие, словно кто-то стер ластиком настоящие и набросал их уменьшенную копию. Пристроив на бедро зеленое ведерко со льдом, она хлопает себя по ноге парой голубых медицинских перчаток. Нетерпение. Досада.

Уоллас пытается побыстрее проскочить мимо, но она все же успевает бросить ему:

– Давай разберемся с этой фигней поскорее.

– Конечно, разберемся, – осторожно отзывается он. Понимая, что попался. «Конечно, разберемся!» – эхом разносится по лаборатории, состоящей из трех проходных комнат. Каждая из них разделена на пять отсеков, в каждом отсеке стоят два лабораторных стола. Пока Уоллас движется к своему, в поле его зрения ненадолго попадают другие лаборанты. Все они собрались здесь, в этом ярко освещенном сердце унылого холодного здания, чтобы ощутить его вибрирующую энергию. И тем ненадолго утешиться.

Не считая его, в этой лаборатории работают одни девушки: Кэти, Бриджит, Фэй, Су-Йин и Дана.

Кэти одержима желанием получить ученую степень, от нее так и пышет дикой необузданной энергией. Никто не решается поднять на нее глаза. Она в их группе главная, следом идут Бриджит и Фэй. Бриджит – девушка живая, непосредственная и любопытная. Еще у нее феноменальная память, набитая библиографиями трудов выдающихся биологов. Фэй застенчива и меланхолична. Кожа у нее такая бледная и прозрачная, что, когда она орудует пипеткой, кажется, вот-вот можно будет разглядеть, как кровь бежит по сосудам к мышцам. Эксперименты у нее выходят неубедительными, в них всегда полно ошибок, но при этом выполнены они настолько аккуратно, что Уоллас не может удержаться от зависти. Как-то раз во время общего совещания Эдит отметила, что Фэй вдается в нюансы такие тонкие, что на общий результат они никак не влияют. Су-Йин буквально живет в маленькой лаборатории, среди химических реагентов и ламинарных шкафов. Там у нее хранятся выведенные ею культуры, сгустки сероватых клеток, которые растут, делятся и умирают в сосудах, наполненных ярко-красной жидкостью. Уоллас как-то застал ее за работой и подумал, что она похожа на мифическое создание. Одним плавным движением она утирала голым запястьем текущие из глаз слезы и капала пипеткой какой-то раствор в пробирку. От Су-Йин всегда сильно пахнет соленой водой. Дана, самая младшая из лаборантов, поступила в аспирантуру на год позже Уолласа. И после нее их руководитель аспирантов больше не принимала. Раз в пару месяцев по лаборатории начинают расползаться слухи: Эдит собирается на пенсию, переводится в университет Лиги Плюща, готовится занять пост советника в правительстве, уходит на должность консультанта. Но слухи эти столь же далеки от истины, сколь многочисленны и недолговечны.