Возможная жизнь

После восстановления в должности — надо же, Серафина, которая в свое время нарушила более сотни статей конвенции магов, едва не выгнала девчонку лишь за то, что та защитила ребенка, — в Голдштейн наконец проснулась храбрость. Ну хоть что-то должно было поменяться в лучшую сторону.

— Из надежного источника мне стало известно, что последователи Гриндевальда скоро прибудут в Нью-Йорк.

— А надежный источник не объяснил, почему проморгал первую часть этих последователей?

Пиквери пропускает его вопрос мимо ушей. Конечно же. К чему все эти детали?

— Наша цель их остановить или?.. — интересуется Голдштейн.

— Действовать по обстоятельствам. Но предпочтительнее взять живыми. Бэрбоун ни в коем случае не должен попасть им в руки.

Персиваль удивленно хмыкает.

— Ну так казнили бы его повторно, и все дела.

— Грейвс!

Он усмехается и застегивает сюртук. Раньше холод его не брал, но после полугодичного отпуска отношения с теплорегуляцией организма резко ухудшились.

— А я что-то не то сказал? — он картинно ужасается и смотрит на Пиквери. Мадам президент из последних сил держит себя в руках. Щеки Голдштейн мгновенно вспыхивают. — С неделю назад ты без колебаний подписала бы приказ.

Он ходит по тонкому льду. Но нужно проверить. И Персиваль едва сдерживает себя, чтобы не рассмеяться: рука Пиквери замирает над прикрепленной к поясу палочкой.

Голдштейн смотрит на него осуждающе. В громадных оленьих глазах плещется обида. Еще бы, не только ему пришлось ворошить Чарверсуд. Только ведь не ей выдали на поруки этого мальчишку.

Средоточие силы Бэрбоуна меняется. Магический паразит, что столько лет подъедал Криденса, то ли исчез насовсем, то ли серьезно ослаб. Судя по тому, что сказал Голдштейн тот недоучка-магозоолог, зараженные дети не доживали и до десяти лет. Ранее подобных прецедентов не было. Ранее и развоплащенные не возвращались к жизни, но что поделать, Криденс и в этом смог отличиться. Снова вопросов больше, чем ответов. И бесполезное собрание спутало все карты, заставило бросить Криденса одного после очередного выброса магической энергии. Персивалю никогда не нравился отцовский дом, вряд ли для него это станет горькой утратой, но как-то все нелогично.

Как бы там ни было, сегодня мальчишка смог подняться, несмотря на не до конца восстановившуюся опорно-двигательную систему. Мальчишка, как и прошлой ночью, применил заклинание, которого в принципе не мог знать, раз жил среди немагов. Причем смог применить к себе после подавляющего силу зелья. По-хорошему стоило бы вернуть Криденса в больницу, а не оставлять у себя. Но это же по-хорошему. Пиквери ведь может и передумать. От их с сестрами Голдштейн молчания теперь зависит чужая жизнь.

Голдштейн уточняет детали, улаживает формальности: на что только не пойдешь, чтобы выслужиться перед начальством после знатного провала. Защитить дом только вредноскопом, не поставить антиаппарационный барьер, не договориться с Пиквери насчет хранителя под заклинание доверия… Чему их только после Ильверморни учили на аврорских курсах? Наверняка Пиквери наобещала посодействовать в лечении сестры Голдштейн. Как бы там ни было, Куинни действительно жаль.

— Грейвс, ты переходишь все границы, — говорит Серафина, когда закрывает двери пока еще его кабинета за Тиной.

О негласном конкурсе на его должность Персиваль уже наслышан. Как мило. Но, в принципе ожидаемо. Его уже можно пустить в расход.

— Ты мне еще на мировую несправедливость пожалуйся, — Персиваль усаживается на край стола и вцепляется пальцами в столешницу. Серафина прислоняется к стене как в старые добрые времена, когда их разговоры могли длиться часами. — Знаешь, а мне все больше нравится твоя вчерашняя идея. Живая приманка, от которой можно избавиться чужими руками. И приказ на устранение в случае, если мальчишку пособники Гриндевальда все же выкрадут или что-то пойдет не так. Удобно.

— А что ты предлагаешь?

Ох, Серафина. Отвага и скоропалительность ей присущи, только когда дело ее напрямик не касается. А за себя, любимую, ей, видите ли, боязно.

— То, что ты сделала с шестнадцатилетним мальчишкой. То, что ты обязана была сделать два месяца назад, и что можешь еще сделать сейчас. Проведи экстренное собрание, суд, вынеси Гриндевальду приговор и приведи в исполнение. Пару томов объяснительных, слава в веках, но, правда, уже для президента в отставке. Это чудовище нужно остановить, а не о чем-либо договариваться.

Карминно-красные губы сжимаются в тонкую ниточку.

— Ты не знаешь всей ситуации и не можешь об этом судить.

— Мировое сообщество не одобрит? — язвительно выдает он.

Искорки злости гаснут в ее глазах, и она смотрит уже больше не на него, а будто мимо.

— В тебе говорит жажда мести.

— Во мне говорит здравый смысл.

— Пока он на нашей земле — мы за него в ответе. Он знает слишком много, нельзя его потерять, — да, Гриндевальд охотно поделится всеми своими планами, в особенности, зачем ему сдался Криденс. Вредноскоп вяло кружится на столе и лениво позвякивает. Серафина опускает веки, распрямляет плечи, скорбная морщинка залегает между бровей. — Тебя не было здесь, когда ты был мне нужен больше всего. И сейчас почему-то тоже нет.

Осознание того, что она пришла не ради очередного спора, бьет по голове сильнее обезоруживающего заклятья. Бумажный вьюрок появляется на чернильнице — Криденс уже проснулся. И Серафина, конечно же, замечает этот сигнал.

— Ладно, Персиваль, разбирайся со своими делами. В случае необходимости участия в операции тебя оповестят. А пока приглядывай за мальчишкой.

— Серафина, я…

Она сжимает руки в кулаки.

— Да. Ты. Как ты это допустил, Персиваль? — желваки ходят по ее щекам. Улыбка на любимом лице получается вымученной и болезненной: — И как я не поняла, что то был не ты?

А Персиваль и сам не знает ответов на ее вопросы. Он вообще, как выяснилось, много чего не знает.

Кроме того, что — это-то он хорошо уяснил; зуд под кожей по-прежнему невыносим, — инферналы Гриндевальда не горят.

Левая рука начинает сильнее дрожать, как и вредноскоп на столе. На циферблате наручных часов снова горит «Смертельная опасность».

Голдштейн следует за ним без возражений.

========== Часть 5. — Спаси меня ==========

Ему никогда не забыть тех лиц. Они въелись в сетчатку, их не вытравить, не прогнать, не стереть. Столько дней колдографии висели на доске в его кабинете, сколько раз он их видел в списках пропавших.

Покореженные лица, сведенные в оскале челюсти и пустые глаза, без зрачков и радужек. С одежды, рук, ног стекает озерная вода, и вокруг стоит чудовищный смрад, который не смог перебить даже морозный воздух. Инферналы у озера любого привели бы в ужас.

Но удивительная вещь память, чего только не подкинет.

Персиваль цепляется за решетку камина и едва не падает. Голень саднит, по ноге в ботинок бежит кровь, но сейчас не это важно — мебель гостиной размолота в крошево, точно здесь прошел ураган. А мальчишка парит у стены.

— Криденс! — Голдштейн вскрикивает и растерянно прижимает ладони ко рту. Персиваль прикрывает ее и клянет себя за то, что позволил пойти за собой.

Комната просто фонит силой: дышать тяжело, воздух вязок; кажется, еще немного, — и хватит одной-единственной магической искры, чтобы здание сложилось как карточный домик. Обе палочки по мановению руки Криденса летят к разбитым окнам. Они с Тиной чудом остаются на ногах.

Он поднимает ладони вверх, делает шаг вперед и надеется — похоже, бессмысленно, — что Голдштейн его послушает и медленно вернется к камину. По серому от пыли лицу мальчишки бежит кровь, заливает левый глаз — рана где-то у линии волос. Криденс шумно и быстро втягивает воздух, словно после длительного бега, рот полуоткрыт. Мальчишка что-то шепчет, но как бы Персиваль ни прислушивался, он ничего не слышит, кроме громкого биения собственного сердца.

Персиваль на пробу делает еще пару шагов. Тина выходит вперед и становится вровень с ним, пропади пропадом ее не в меру развившаяся смелость. Но ничего не меняется, кроме, конечно, того, что мальчишка начинает сильнее всхлипывать. Криденс зябко ежится, обхватывает себя руками и закрывает глаза. Тоненькие ниточки-паутинки пронизывают тело, будто мальчишка — кукла с воскресных представлений немагов.