Страница 4 из 24
Хотя обычно для индусов между словом и делом пропасть, Рама оказалась исключением. Договорившись с сестрицей о курсе доллара и тщательно пересчитав деньги, я оставила всю сумму в ее сейфе и гуляла по рынкам, уже не опасаясь карманников, которых полно в любой стране третьего мира. Не понимаю туристов, полагающих, что в религиозной Индии нет преступности. Есть, как и в любом месте, где живут люди.
Я условилась с Ритой, и девушка носила сумки, считала товар, переводила. А я оплачивала ее еду. Суп в кафе был настолько острый, что дыхание перехватывало и брызгали слезы. Приходилось сморкаться в бумажную салфетку. После обеда нам подавали терпкие семена – анис. Его принято есть для улучшения пищеварения и освежения рта после еды.
Вдоль улицы, под навесами, бесстрастно восседали важные или чрезмерно подобострастные негоцианты у своих товаров, наваленных грудами. И каждый день я училась играть в любимую здесь игру: правильно владеть искусством торговли. Важнейшими словами на хинди, заученными в первый же день, стали: «Китне рупая?»
Надо как можно дольше вести обстоятельную беседу, сбрасывая рупию за рупией. И еще немножко. Нельзя кричать и оскорблять. Чтобы обозначить себя как серьезную женщину, надо потребовать стул. Торопливая покупка чего-либо – оскорбление для торговца, а в жару находиться на ногах в каждой лавке тяжело. Постепенно я привыкла, что на местном языке жестов элегантно-непринужденное покачивание головы из стороны в сторону, когда макушка выписывает восьмерку, хотя и слегка похоже на наше категоричное «нет», означает согласие и одобрение происходящему между собеседниками.
Я соглашалась попить чаю, выбирая десятки сумок или шляпок, расшитых вручную маленькими зеркальцами племенами из Раджастана или Карнатаки. Договорившись об окончательной цене, велела принести в отель и получить деньги по курсу у Рамы. Ни разу меня никто не подвел, не подменил дорогие вещи на дешевые. Сходилось и качество, и количество, а если, засидевшись в лавке, я забывала ручку, записную книжку или калькулятор, за мной по улице стрелой летел мальчишка и, догнав, сияя широкой улыбкой, приговаривал: «Возьмите, это ваше, мадам». В стране на высшем законодательном уровне уже лет тридцать, как запрещен детский труд, но дети бедняков работают везде. У них прекрасные глаза и улыбки. Бездомные, оборванные попрошайки на центральных улицах по вечерам предлагают пронзительно пахучие гирлянды из белого жасмина по десять рупий. Неправдоподобно прекрасные шести-восьмилетние девочки, умело плетущие гирлянды из цветов, полны энергии, горящей в огромных глазах. Бездомные дети не ведают, как мало им будет доступно в жизни. Малыши очень красивы. Куда исчезают правильные черты лица и очарование, когда они подрастают? Среди взрослых людей прекрасные лица я вижу намного реже. Позже знакомые торговцы – и индуисты, и мусульмане – объяснили мне, что я вела себя правильно и вызывала уважение. Здесь считают: «Мужчина, легко расстающийся с деньгами, – вор, он не зарабатывает, а берет, поэтому и швыряет, не считая. Женщина, если тратит без счета, – не хозяйка, а проститутка: легко достались». Нуворишей аборигены и облапошивают, и презирают.
Около подземного рынка Палика-Нагар, отдыхая на зеленом газоне от трудов праведных, я наблюдала за представителем новой для меня профессии – чистильщиком ушей. Мужчина с загадочными инструментами и жуткими длинными палочками в руках подходил к прохожим. После недолгих переговоров клиент усаживался на траве, а чистильщик копался в его ушах минут пятнадцать. Смысла в проведении гигиенической или антигигиенической процедуры я не видела. Но клиент щурился от удовольствия!
Газоны будто созданы для того, чтобы по ним гонялись друг за другом мальчишки и запускали в вечернее небо бумажного змея. Змей поднимался боком, выравнивался, ложился на ветер и летел, треща длинным хвостом. Малыши бегали, пока не устали, а потом уселись на траву. Вокруг сидели и лежали, отдыхая, люди. В лучах заката сари женщин вспыхивали золотом.
Рама, как и обещала, присматривала за поставщиками. Меня не касалось, брала ли она с лавочников процент, ведь я ничего не теряла. Она нашла мне упаковщика, умеющего разговаривать на восьми европейских языках (и на русском!), хотя он не учился в школе. В перенаселенной стране безработица, и у человека, на лету схватывающего чужую речь, больше шансов. Он умело паковал майки с изображениями божеств, сумки, шапки, сотни декоративных наволочек, расшитых бисером, зеркальцами и золотой нитью, с вышитыми птицами и волшебными зверушками, собранными из шелка и парчи…
Рама не взяла деньги за карго, а отправила груз нелегально. Никто не верил в удачу на родине. Смеялись в глаза, но через месяц я все получила у подъезда моего дома и благополучно расплатилась с контрабандистами, работниками русской таможни.
Ежедневно в течение двух недель я выходила из отеля на азартную торговую охоту, и мой, пока еще европейский, организм уставал от шума, гама и бесцеремонности окружающих. Никого не интересовало, готова ли я общаться. Хотелось укрыться от волнений людского моря. Душа просила тишины.
Когда я увидела арку, украшенную католическим изображением Христа, тем, где он распахнул пылающее сердце людям, то потянулась к нему как к родному. За аркой было тихое кладбище, и там, где нашли покой под могильными плитами индийские христиане, я и полюбила гулять. Высоко на деревьях сидели и ворковали серебристо-розовые горлицы. Между белыми крестами и кустами марихуаны играли и, цокая, скандалили, гоняясь друг за другом, полосатые белки. Может, в Сибири это бурундуки, но в Индии их называют пальмовыми белками. Отдохнув на погосте, угостив полосатых проныр арахисом из газетного кулька, я, собравшись с силами, возвращалась на рынок.
По утрам я выходила на украшенную горшками террасу и с чашкой кофе разглядывала незатихающую трудовую жизнь Мейн-роуд. За завтраком Дженни сказала мне, что одежду лучше стирать самой, а не отдавать в прачечную. Машин нет; стирая, скручивают ткань жгутом и, намылив, с силой бьют о каменный пол. При таком способе стирки легко «замочить» дорогую вещь насмерть. Дхоби – так называется каста потомственных мужчин-прачек, которая испокон веков существует в городах, – ломают пуговицы и портят нежные кружева. Я стирала сама и поднималась на крышу отеля развесить на веревке постирушки. Но, снимая через час уже высохшие на полуденном солнце вещи, я пару раз недосчиталась носочков. Что такое? И, встретив Дженни, я попросила объяснить сей загадочный феномен.
– Это орлы воруют твои носки, – улыбнувшись, ответила Дженни.
– Какие орлы? – удивилась я.
– Городские орлы. Смотри на небо. Их в Дели много.
– А зачем орлам носки? Они же несъедобны, – пыталась я логически мыслить, не зная, что бинарная логика здесь не работает. Ни с людьми, ни с животными.
– Что носки… Они у меня трусы один раз украли! Сейчас они делают… Как это по-русски? Птичий домик. И орлы давно научились таскать мелкие вещи для уюта и комфорта в своем…
– Гнезде, – ошарашенно подсказала я.
– Да, гнезде, – как будто пробуя на вкус забытое слово, повторила Женя, встряхивая белокурой головой. – Именно гнездо для детей.
Я спряталась за рядами высоких растений, выставленных в горшках по периметру крыши. Пыталась накрыть с поличным крылатых расхитителей белья. К сведению зоологов сообщаю: я видела, как тихо, без взмахов, только изменив положение рулевых перьев, один орел стал широкими кругами плавно снижаться над улицей и сужать круги над отелем. Он притормозил в воздухе, растопырив крылья и вытянув вперед когтистые лапы, сел на перила балюстрады. Потрепанный царь птиц надменно поворачивал голову и то одним глазом, то другим рассматривал скромные разноцветные тряпочки. Но, видимо, заметив меня и что-то заподозрив (а может быть, у нас разные вкусы в колористике нижнего белья), орел не решился на грабеж и, раскрыв желтый изогнутый клюв, издал пронзительный тоскливый клекот и неожиданно резко взлетел.