Рана

Пока не выплеснулась в жестокое откровение. В двадцать три года я призналась себе и другим, что влюблена в свою подругу и однокурсницу Полину. Полина была симпатичной девушкой, увлеченной Серебряным веком. Но Полина отвергла меня. Она так и сказала: я тебя не люблю, и если я когда-нибудь и полюблю женщину, то это точно будешь не ты. На этом наша близость оборвалась. Больше я не имела пути к ней, а Полина начала меня избегать. Я написала про нее несколько стихотворений. А потом узнала, что наша общая подруга рассказала Полине о том, как мы по пьяни целовались в подворотне.

Эту девушку звали Маша. Если Полину я хотела беречь и охранять, с Машей я желала непрестанно заниматься сексом, драться и скандалить. Но Маша была замужем: вскоре она уехала с мужем в Германию и осталась там жить. Я до сих пор помню, какой на ощупь был ее зад под джинсовой тканью.

Еще задолго до Маши и Полины у меня была художница Лиза. Лиза была блаженной, она часами рисовала в своей студии, копируя картины Дженни Савиль, которая, в свою очередь, копировала снимки мертвых женщин, сделанных криминалистами. Отношения с Лизой были болезненные. Я боялась самой себя и собственного желания, поэтому уехала от нее. Из Новосибирска в Астрахань к отцу. Но Лиза тогда ничего не боялась, она собрала свой этюдник и на попутках поехала за мной из Новосибирска в Астрахань. Мы с ней жили в квартире, которую снимал мой отец для себя и жены. Квартира была однокомнатная, и мы спали на кухне, на маленьком детском одеяльце, покрытом застиранной простынкой, а утром убирали его на стул в комнате. Лиза была первой женщиной, с которой я занялась сексом. Этот секс был болезненный, он вызывал у меня томительное наслаждение и чудовищное чувство вины. Мне было двадцать лет. Я хотела забыть о том, как лысая светлая головка орудует языком у меня между ног. От оргазмов у меня сводило все тело. Потом я долго плакала и ненавидела Лизу.

Мы расстались очень просто. Отец отвез нас на своей фуре в Москву. Там я отправилась в общежитие Литературного института, а Лиза уехала в мастерскую своего друга и любовника на Ботаническом саду. Мы встретились с ней через несколько месяцев. Лиза пахла помойкой, и я узнала, что в мастерской нет душа и стиральной машины, тогда я забрала ее к себе в общежитие. Там она нелегально прожила несколько месяцев. Там же рисовала в общей комнате, и комендант даже не понял, что она не наша студентка, когда подходил посмотреть, что она рисует. Уезжая, она оставила мне пачку кукурузной крупы, веточку сухостоя и рисунок, на котором несколько животных были составлены в пирамидку на большой планете, отдаленно напоминавшей Землю. К планете Лиза пририсовала стрелочку и подписала ее моим именем «Оксана». Больше мы никогда не виделись. А рисунок исчез – похоже, в переездах он попал в стопку бумаг на выброс.

До Лизы была Жанна – моя первая любовь. Мне было восемнадцать, и я работала в магазине одежды. Жанна была старшей продавщицей. Теперь это называют харассмент, но тогда я считала ее жест просто странным подкатом. Мы стояли у примерочных и ждали, пока покупательницы вернут неподходящие вещи. Жанна потрогала меня за задницу, а потом провела рукой глубже и пощупала мою промежность. То, что я ощутила тогда, привело меня в восторг. Она влюбила меня в себя и наслаждалась моей страстью. На деле она жила со своей женой Юлей и уходить от нее не собиралась. Просто ей было скучно на работе. А я, будучи одержимой ею, ставила смены в ее дни. Когда магазин пустовал, она, пользуясь тем, что никто не обращает на нас внимание, гладила меня по ляжкам. По вечерам я писала ей слезные эсэмэски о том, что скучаю. А когда мы ходили в клуб, я ныряла за ней в кабинку туалета, и мы, пьяные и дурные, целовались. Я умоляла ее уйти от Юли, чтобы мы жили вместе. Но так было нельзя, нельзя было ей уйти от Юли, с Юлей у нее был свой очень крепкий токсичный быт. А я хотела его разрушить. Это длилось около полугода. Потом я устала, желание испепелило меня, и я уже не чувствовала ни любви, ни ревности, ни боли. Ничего. Я даже не писала заявления на увольнение, потому что работала в этом магазине неофициально. Просто сказала управляющей, что больше не буду работать, и перестала туда ходить.

Мама знала, что с Жанкой у нас был мутный и болезненный служебный роман. Ее это волновало и разочаровывало. Ведь не такой жизни она хотела для меня и себя. А я, спустя несколько лет, оглянулась на них на всех – на Олю, Жанну, Машу, Полину и других, которых любила и желала, но не понимала этого. Оглянулась и задумалась. А потом однажды утром, когда мне было около двадцати четырех, и был тот редкий случай, когда я проснулась не с похмелья, я задала себе вопрос: кто были все эти женщины, девушки и девочки? И ответила себе: мои возлюбленные. А потом подумала, что если не признаюсь сама себе в том, что я лесбиянка, то всю оставшуюся жизнь буду очень несчастной. Я была лесбиянкой и до этого, просто немного заблудилась и рассчитывала, что обману всех, и в первую очередь саму себя.

Моя подруга Вика однажды сказала, что в Швеции есть поговорка: «За горой еще гора». Эту поговорку я вспоминаю каждый раз, когда, расправившись с трудными решениями и ситуациями и не успев выдохнуть, нос к носу встречаюсь с очередными сложностями. Когда я поняла, что я лесбиянка, то увидела гору, которая не была соразмерной той, что я уже преодолела. Где-то в глубине души я понимала, что эта гора есть – Эльбрус, Эверест… Очень большая гора. Я знала, что эта гора есть, но туман скрывал ее от меня. И большой горой было то, что нельзя назвать одним словом. Я бы хотела назвать это как-то коротко и лаконично, но тут не работает мое умение умещать максимальное количество смысла в минимальное количество слов. Короче, я поняла, что любить и желать женщин – это одно, признаваться себе в этом – это совершенно другое, и есть еще третье – нужно научиться с ними жить и находить общий язык в повседневной жизни. Трахаться может кто угодно. Я совершенно не понимала, как строить отношения с женщинами. С мужчинами все очень просто: есть кино, разговоры и семейная (почти всегда неудачная) ролевая модель. Хотя в моем случае не работало даже это. От мужчин мне было тоскливо. Хотя то, что гетеросексуальность – это легально, порой успокаивало меня. Но с женщинами я уперлась лбом в то, что лесбийский образ жизни негде подсмотреть. Скудное количество фильмов про лесбиянок было снято где-то в зарубежье, и эти фильмы мало что рассказывали мне обо мне. Подруги-лесбиянки неохотно отвечали на вопрос «как жить», может быть, они просто не понимали моего вопроса. Для них жизнь с женщиной была естественной конфигурацией с самого начала, и они успели приноровиться строить отношения и жить вместе. Я же только входила в этот опыт и буквально сразу начала совершать дурацкие ошибки.

В двадцать пять лет я начинала учиться жить заново. Практически в новом теле, с новыми привычками, новыми шутками и новым бытом. Еще я научилась постоянно думать о том, как лучше преподносить информацию о своей партнерше и как вести себя в публичных местах. Не то чтобы я стеснялась себя, – я могла смалодушничать, но своих отношений скрывать не пыталась, – но моя тогдашняя девушка Катя была предельно лесбофобной. Практически никто из ее друзей не знал о наших отношениях. На вечеринках она делала вид, что не знает меня, после секса она плакала у меня на плече и говорила, что сожалеет о том, что я не могу сделать ей ребенка. Теперь мне это не кажется чем-то невыносимым, и самой большой ошибкой я считаю даже не то, что начала встречаться с ней. По ней изначально было видно, что каши с ней мне не сварить, что она эгоистичная, капризная и ненадежная. Моей ошибкой все-таки было то, что я первым делом переехала к ней. Быт, который мы начали вести вместе, был просто ужасен. Мы обе не умели жить с другими, возможно, мы совершенно не умели любить. Мы не умели даже сложиться на еду. Она злилась на меня за то, что я иногда съедала ее сыр или кашу. Мысли о будущем с Катей вызывали у меня тревогу. Я не понимала, зачем и как мне тратить время на несчастную жизнь с ней. Секс у нас тоже получался какой-то нелепый. Я все время ходила за ней хвостиком и была готова носить ее на руках, целовать во все места и ухаживать за ней каждую секундочку. Катя же воротила от меня нос. Потом это все переворачивалось и превращалось в садистские игрища. Я даже однажды умудрилась толкнуть ее на диван, усесться сверху и начать орать на нее за то, что она не помнит строчки из стихотворения Фета. Я была пьяна. И мне не нравилось то, что происходит, но почему-то я не могла это прекратить. И исправить это не могла.