Страница 7 из 10
Вывески много кто еще малевал, как известно. О Пиросмани ни слова – не люблю и не понимаю всеобщей любви. Даже в качестве винных этикеток не канает. Милые штучки, наброски для советского мультфильма для взрослых, этой утехи прогрессивных ИТР и продвинутых библиотекарш. Помню, кто-то в сетях вывесил то ли ганские, то ли нигерийские самопальные афиши голливудских блокбастеров. Вот это примерно то же самое. Наивное искусство. Надо будет подумать, как же все-таки отличить «хорошее» наивное искусство от «плохого» (или от «так себе», «никакого», которое и есть 99% этого жанра). Хотя идея дурацкая; ок, а как вообще отличить «хорошее» искусство от «нехорошего», «плохого», «так себе»? Вообще отличить «искусство» от «не-»? О, старина Джимми Д., укрепи и направь мою слабую мысль. Может быть, просто нужно больше пить – и все само собой разрешится? Вернусь в Европу и попробую. Но если считать «вывесками» плакаты, рекламу и так далее, то да, там были настоящие. Лотрек. Ар-нувошники-сецессионщики-мирискусники. Ну и, там, пошел авангард, сюрреализм и проч.; и уже не отличить вывески паба от арт-объекта. Что куратор назовет, то и будет артом.
Оттого торжественно нарекаю искусством район баров города Чэнду, что вокруг моста Цзюянцяо. «Искусством». А себя – «куратором». Ведь каждый из нас – куратор чего-то, причем самозваный.
В общем, гулять и перебирать ящички с мнемоническим мусорком китайской эпопеи не очень получается. Лезут в голову воспоминания недавние, что только что стряслось, или так, что увидел-услышал. А последнее, что я видел из искусства, того «искусства», что другие, специальные, с научными степенями и институциями, так называют, было в Москве, как ни странно. Проездом обратно из Риги в Чэнду я там опять оказался, причем полных три дня. Завяз в снегу и отчего-то решил спасаться в музее имени Пушкина. То есть на самом деле шел от «Боровицкой» к «Кропоткинской», прогуливался по местам даже отчасти приятным и живописным – если от Пашкова дома смотреть на реку и если это зима и относительно светло, то немного вправо, только исключим из сектора наблюдения Кремль, будут кубистические светло-серые дома, трубы, из труб – дым. Это живописно, ибо выглядит как живопись начала прошлого века, годов до тридцатых включительно, до художников группы «13», если бы они не Ленинград рисовали, а Москву, что невозможно, конечно. Но здесь и свои были хорошие урбанистические пейзажисты. Да, так смотришь туда, вправо и немного вниз, и тут тебе искусство, и тут тебе литература, нет, не Булгаков, конечно, а «Философия одного переулка» Пятигорского. Как бы вечные московские тридцатые, что ли, уже без ХХС, но еще без позднего сталинского ампира и последующей черёмушкизации. Хотя, конечно, пятигорские переулки дальше, их от Пашкова не видно, они справа от нового старого ХХС (надо было бассейн сохранить, кстати, упрятав в подземелье, отличная купель для ритуалов и проч., экономика должна быть экономной, как говорил Ильич Второй), Обыденские, первый, второй, не помню, есть ли дальше по нумерации, там сейчас богачи живут и летом вкушают пасту в итальянском ресторане, сидя за столиками на улице. Тоже своего рода философия одного переулка, причем того же, но восемьдесят с лишним лет спустя.
Наглядевшись на трубы и на дым из труб, я добрел до Пушкинского – и тут сломался, ноги уже не несли. Сдался. В музее выставка, что-то про сравнение передвижников и импрессионистов. Тема отличная, меня давно занимающая, пошел. И не зря пошел.
Я уже, кажется, писал о людях, что делают такие официальные middlebrow выставки в московских и питерских музеях. Там было про революцию и арт; концептуальная бессмысленность (или вот он, дивный новый смысл в постпостсоветской России?) спрятана за сотнями первоклассных объектов, которые вместе редко когда, никогда не увидишь. На объяснения можно не смотреть, текстов на стенах залов не читать. Материал сам себя объясняет – и так, как раньше не объяснял, по разным причинам, от культурно-политических до чисто возрастных, что ли. Сейчас было другое, в Пушкинском. Работ немного, они по большей части свои, либо перевезли через реку из Третьяковки плюс совсем немного из других музеев. То есть они известны примерно именно в этом составе и именно в этом месте (местах). В запасниках, как авангард лет сорок назад, не пылились, всегда были явлены публике. Явлены они и сейчас, с закосом под камерность и с намеком на наличие концептуализирующей базы – пары почтенных искусствоведческих статей о передвижниках и импрессионистах, взятых в сравнении и в параллели. Вышла путаная скука, довольно убогая, ужасно жаль покойных художников, там представленных. На стенах – бросовые цитаты из писем тех и других, русских и французов, вырванные из контекста, выглядят дурацкой рекламой с духовными запросами, в стиле российских девяностых или телеканала «Культура». По сути, «блёрбы» к популярным изданиям альбомов национальных классиков позапрошлого – начала прошлого века. Работы разные, от великих (с русской стороны – несколько репинских, серовских; с французской, не считая маньяка Моне, отличный Лотрек, ранний Пикассо, бог знает как занесенный к старичкам из предыдущего столетия, и, черт, я совсем забыл, мне раньше ужасно нравилась вещь незнаменитого Луиджи Луара с дымом, что бело-сизыми клубами, такими, что ли, клочками чуждой воздуху субстанции покрывает парижский пригород, эффект несколько дешевый, но красиво, красиво же!) до совсем скверных и даже комичных: Пастернак-старший изобразил Льва Толстого на концерте А.Г. Рубинштейна. Старик явно недоволен; достаточно вспомнить «Крейцерову сонату», чтобы понять, отчего. Рубинштейн с очень нежно-розовым лицом в центре композиции, он трудолюбиво извлекает звуки из концертного рояля, что изображен под довольно странным, неудобным углом к пианисту. Черная крышка рояля, как водится, смахивает на крыло то ли альбатроса (см. Кольридж и Бодлер), то ли буревестника (см. Максим Горький). Я бы рискнул предположить, что это крыло монструозного пингвина, приковылявшего полюбоваться на последние минуты капитана Скотта и его соратников. Слева за спиной Рубинштейна – женщина в белом. Она в экстазе. Там еще много чего интересного, например, рыжевласка, спрятавшаяся за черным крылом. Видна только юная голова. Она списана у Россетти. В общем, помимо общей нелюбви к музыке в частности и к культуре вообще понятно, отчего недоволен Лев Николаевич. Когда граф не прикидывался мужиком или не принимался пасти народы, вкус у него был отменный, острый, беспощадный, французский, изготовленный до мутной сивухи романтизма. Собственно, мне всегда казалось, что и русский вкус должен быть такой, Пушкин тому порукой.
Да, но дело не в качестве арта на выставке. Сама выставка, как вещь, как затея, как идея и ее реализация – даже не просто беспомощна, она зловредно и зловеще беспомощна. Все, на что хватило кураторов, – задушевные слова в описаниях и разместить рядом русских с французами, исходя из жанров и сюжетов, да и то не всегда. Здесь красивая девушка наша, а рядом красивая девушка не наша, французская. Здесь бедняки страдают наши (наши больше и сильнее страдают, конечно), а вот галльские мизерабли. Так что мы видим: передвижники – почти импрессионисты, импрессионисты – почти передвижники. Хотя любой, даже почти посторонний, скажет, мол, нет, вещи-то разные, дело не в живописной технике, в ней пусть разбираются специалисты, дело в разных интенциях создания арта. В разных представлениях о реальности, которую передвижники с импрессионистами хотели изображать. Этот пункт, кстати, в описаниях сыграл важную роль: и Моне, и Саврасов были против академизма и за реальность. Ну, тогда все художники – реалисты, от нарисовавших Лимбургский часослов до Ротко; дело-то в том, что именно они считают реальностью, не так ли? Детский сад какой-то. А там, где можно было играть, обсуждать, думать – в пространстве истории, в том, что передвижники с импрессионистами, – это искусство наступающей модерности, что перед нами визуальные образы разных модерностей, французской (буржуазной) и русской (интеллигентской, существующей пока только в сознании, а не в жизни), ну об этом, конечно, ни слова. Фи, какая история, фи. Вы нас еще заставьте Маркса с Лениным цитировать! За что боролись? Концептуальная импотенция некогда прогрессивного советского искусствоведения, ускользавшего в как бы эстетизм и пассеизм от идеологического контроля; импотенция, случившаяся от страха истории, от страха политического контекста, от страха понять, что искусство не возвышенное что-то, о чем можно писать в полных сантиментах статьях. Искусство не игрушка за пределами жизни, даже не утешение, оно – сама жизнь, и заспиртовывать ее в кунсткамерах такого рода выставок – чудовищно. Я дико разозлился. Ну ни одной мысли, ни полмысли. Ну хотя бы о том, что импрессионизм – действительно искусство чисто буржуазное, оно изображает либо жизнь буржуа, либо то, что буржуа может купить и чем может себя окружить и развлечь: от курортных пейзажей до женщин, кафе и бульваров. А передвижники – они вообще-то совершенно антибуржуазны, романтически, многие – архаично-антибуржуазны. Скажем, передвижники (за небольшим исключением) не замечали главного локуса модерности – современного города. Все, точка, больше ни слова. Это просто восстание советского искусствоведения. Парад зомби.