Действительность. Том 2

«Но если б смог я хоть на миг,

собрать творения мудрецов когда-либо живущих,

то и тогда не стоили б они,

великой мудрости немого паука,

природы колыбелью, сотворившей…»

Наш великий разум в своей формативной устроенности, не является последней инстанцией, он является лишь квинтэссенцией своего направления. Мы с нашим разумением, Велики – только с нашей же точки зрения. И если существуют иные направления разумения, совершенно непохожие на наше направление, то существуют и совершенно иные миры. Миры, которые мы не в состоянии заметить, идентифицировать и осмыслить.

Чтобы стало ясно о чём я, и дабы исключить всякого рода недоразумения, хочу акцентировать ваше внимание на том, что речь идёт не о «векторности развития разума» в его становлении, форму которого наш же разум только и допускает, (в обе стороны: – от слабой развитости к недоразвитости; и к развитости, и сверх развитости), но об иной форме мышления, иной плоскости разумения. – Той, что в своей продуктивной динамике отличается в корне от нашей формы всякого познания и осмысления. Наша форма разумения была задана в момент зарождения белковых групп. Их основа, как известно «углеродные цепи», и наш разум сохраняет в себе ту генетическую особенность «цепного», следует в этой форме разумения, развивается в этой плоскости и в этой «векторности». Форма, как нашего воззрения, так и мышления вообще в своей динамике повторяет «матрицу «живых белковых соединений». Наше рационально-аналитическое мышление в сути своей имеет «цепеподобную формативность». Ведь всякая наша мысль выстраивается подобно цепям, её «тело» всегда некая последовательность соединений из «разнокалиберных колец», обоюдно зависимых и связанных воззрений, превращающихся в алгоритмы, трактаты и философемы.

Далее. Одна и та же мысль, выступающая для нашего восприятия, хотя и существует как нечто единое в собственной действительности, но может быть воплощена в совершенно различные формы, как словесные, так и визуальные. И усваиваемость нашим разумом этой выстроенной во внешних формах мысли, напрямую зависит от креативности формы, в которую эта мысль облачена. Одну форму наш разум способен воспринять и переварить, – другую нет. Что-то в роде усвояемости нашим желудком пищи. Пищи, которая есть сцепленная в определённой форме и определённой последовательности солнечная энергия. И эту энергию мы поглощаем в виде продуктов питания. И усваивается она нами, в зависимости от формы собственного внутреннего сцепления. Ведь всё, чем мы питаемся, так или иначе, есть суть, сцепленная в различных формах солнечная энергия. Но для нашего желудка важно – в какой форме предстаёт агрегат этого сцепления. Так и для нашего разума крайне важно, в какой форме сцеплена та или иная мысль, в какой агрегат она воплощена. Он усвоит лишь ту форму, которая близка ему, которую наш разум способен переварить с помощью своих «ферментов». И как сама суть материи нам не доступна, а доступна лишь её форма, так и мысль как таковая, нами не познаваема в своей квинтэссенции, лишь только её форма, образ в которую эта мысль воплощается. И в этом смысле сакральная суть мысли, как имманентная суть нашего разумения, – аналогична самой материи, как имманентной сути феноменальной действительности.

Мы возвели себя в ранг повелителей и обозначили свой разум, его форму алгоритмов, как единственно возможную, как единственно истинную в своей законченности и безапелляционности. Но этим же разумом осознаём, что единственно возможного, как такового, - в природе вещей, быть – не может. Мы уверенны в своём разумении, мы уверенны в том, что мир может быть только трёхмерным, что он может быть только двух полярным, что всё, что мы способны обозревать в нём, это единственно возможное существующее мировоззрение, отражающее всю полноту мироздания. И это вполне закономерно. Законченность мира в себе на «трёх мерности», является как абсолютной истинностью, так и абсолютной нелепостью. Как собственно вообще всякая «законченность», олицетворяет собой и абсолютную реальность, и нелепость одновременно, в зависимости от угла зрения, от фокуса созерцания и осмысления. И здесь нет нужды в каких-либо практических доказательствах. Существование иных измерений, иных форм мироздания, а, в конечном счете, иных миров, – такая же необходимость, какую заключают в себе самой бесконечность и вечность. И такая же нелепость, которую заключает в себе возможность для нашего разума мировоззрения вне рамок пространственно-временного континуума. Мы без всяких доказательств точно знаем, что «законченность», как таковая, не возможна ни в одном из направлений. И не нуждаемся ни в каких доказательствах того, что все, что мы созерцаем вокруг себя, имеет свой конец, и что сама жизнь и бытие, как таковые, – конечны. Мы, с нашим «великим разумом», не в силах осознать такую, казалось бы, простую вещь. Наше движение в своём прогрессе, либо регрессе, будь то вперёд, или назад, будь то в глобальное расширение, или в локальное сужение, имеет значение только для нашего представления. Хотя где-то в глубинах подсознания осознаём, что для самой природы, для её сакрального существа, не имеет никакого значения, ни прогресс, ни регресс. Ведь для безграничного и безвременного пространства, мы вообще никуда не двигаемся. Мы не прогрессируем, ни регрессируем, ибо всё это лишь отражённая на зеркале нашего мировоззрения, игра локального характера, не оказывающая на глобальный мир никакого влияния.

Так, где же ложь, а где истина? Существуют такие уголки нашего сознания, где эти категории меняются местами, чаще, чем луна сменяет солнце. И есть такая глубина сознания, где они вообще перестают иметь какое-либо значение. Где воздух настолько разряжен, что задыхается даже ложь! А истина, с её живучестью, начинает кашлять. По большому счёту, в мире не существует незыблемых вещей. Даже вселенная, с её непостижимой объемлемостью, с её неисчерпаемой энергией, с её нескончаемым вселенским временем, когда-нибудь обязательно должна раствориться и превратиться в «ничто». Чтобы снова, как «птица Феникс», восстать из пепла. – И это её необходимость. Она должна сохранять свою «бесконечность», которая только и возможна, в глобальной цикличности становления и разрушения. Именно повторяемость, обеспечивает вечности, – вечность.

Как невыносимо тоскливо становится на душе, когда проникаешь в глубину бытия, в её «подземные коммуникации». И уж совершенно нестерпимо, когда проникаешь в сущность самого мира. Появляется чувство полной безнадёжности, и сомнения ко всему. Всё, чем ты жил до сих пор, – «Романтика», «Любовь», «Обещание», всё теряет свой смысл. Всё это становится какой-то игрой, не имеющей никакого значения. Ты ощущаешь, насколько бестолковы и мелки все твои желания. Твоя жизнь теряет радости, как дырявый мешок, теряет пирожки. С каждым шагом вглубь познания, этих «пирожков» становится всё меньше, они уже начали валиться чредой. Ты стараешься изо всех сил вернуть радостные минуты, но всё куда-то ушло. В тебе что-то умерло, что-то важное, по отношению к твоей жизни. Но как бы ты хотел? Ведь «сосуды твоего восприятия», – не резиновые. Ты наполняешь их «другим вином», заполняя их новыми конструкциями, новыми формами, а старые, неминуемо вытесняются.

Да, правы древние, говорившие, что познание преумножает скорбь. Я чувствую это на себе. Как ни стараюсь, наравне с мудростью проникновения в суть вещей, сохранить детскую весёлость и романтическую радость, ничего не получается. По-видимому, эти «вина» не смешиваются. Нельзя быть одновременно и «счастливым романтиком», и «мудрецом», копающимся в лабиринтах мироздания. Как не может оставаться «романтиком» патологоанатом, копающийся во внутренностях мёртвых. Он, неминуемо становится циником. А это первый шаг к атрофированнию всего романтического. Патологоанатомы ко всему этому привыкают. Ведь человек способен привыкнуть к чему угодно. Но привыкну ли я когда-нибудь к тому, что, копаясь в «анатомии мироздания», во мне постепенно умирает Надежда. Я смотрю в мир, уже совершенно другими глазами. Иллюзий, дающих пищу для надежды, всё меньше. В каком-то смысле, это напоминает то, как если бы смотря на человека, ты всегда видел его внутренности, его скелет, его мозг, и т. д. Эстетически, – не выносимое зрелище! А если мир, само мироздание, предстаёт пред твоим взором в подобном виде? Если пропадает иллюзия, эта «кожа мироздания», то с ней пропадает и радость жизни. Пропадают те ощущения, которые даёт «шелковистая кожа», когда ты поглаживаешь её. Только теперь ты начинаешь понимать истинную ценность иллюзии. И начинаешь ценить её, как нечто самое дорогое. Как хочется вернуть эту полную и благостную иллюзию. Как хочется снова посмотреть в мир, глазами ребёнка.