Страница 35 из 38
Вдалеке странного сооружения его глаза увидели столь желанный просвет — маленькую дырочку в стене. О, как же радовались его глаза, и как же неосторожно было тело, пытаясь бежать с раненой ногой. Стоило Хану перенести вес, как боль, прошедшая по всем закоулочкам нервных окончаний, заставила его споткнуться и, запутавшись в собственных ступнях, налететь на ещё одну стену головой.
Вновь над ухом пролетела петля.
— Ударил? — прозвучал низкий голос, обращенный к Хозяину.
— Ну да. Вот так, — петля вновь жужжащим звуком пронеслась над ухом парня.
— Ты или он?
— Какая разница? Важно, что удар произошёл за попытку бегства. Важно, что он избил, — сказал Гарсиа, подходя к своему сыну и хватая его за челюсть, — моего мальчика. Вот — видишь синяки?
Голос отца звучал так же хрипло, как и голос сына, пускай и был более глухим, вдавленным в грудную клетку. Гарсия или же Хозяин был довольно стар как на вид, так и на душу — если его сын, как считал Ли, издевался над людьми из чистого удовольствия, то он, старик, делал это тогда, когда это было необходимо — чтобы его боялись. Боялись тех длинных седых волос ниже плеч на боках и затылке с лысеющей макушкой; боялись того подбородка, который не уступал по длине, пожалуй, никому во всей Америке; боялись того оскала, зубов в котором недоставало, казалось, и двадцать лет назад; боялись… но зачем? Фигура громко выдохнула и подняла глаза на мексиканца:
— Значит, я правильно понял: я выкупаю у тебя раба — подростка, не взрослого, — громадная тень медленно начала нарастать по отношению к крохотному старцу, — даю деньги наперед, что, уверен, большая редкость для ваших мест, и ухожу, оставив лишь одну установку: не трогать. А, вернувшись, нахожу его со свежей раной на пол лица, что ты не удосужился даже продезинфицировать. Нигде не ошибся?
— Нигде, — с едва сдерживаемым достоинством сказал Гарсиа, поправив пыльно-синий пиджак.
В руке фигуры возник револьвер. Габриэль, опешив, схватился за кнут, но пуля, пролетевшая у него прямо между ног, остановила Надзирателя от опрометчивого решения.
— Я вполне могу тебя пристрелить. Прямо здесь, прямо сейчас.
— Я честный торговец! — приподняв голову, заявил тот. — Не нравится этот раб — бери другого. Бесплатно, разумеется. Если будет более плохого «качества» — я заплачу. Не нужно крови. И не нужно оскорблений, — время замерло. Фигура, помедлив, немного опустила пистолет.
Хантера подкинуло, словно он и не чувствовал удара, но через секунду голова уже дала о себе знать. Он лежал прямо напротив просвета. Зажмурив глаза, он подполз к источнику света и, подождав, пока хотя бы закрытый глаз привыкнет, взглянул наружу: там был всё тот же лес. Всё те же шумящие кроной и листьями деревья, всё те же раскачивающиеся от ветра кусты, всё тот же костёр, всё ещё отдающий запахом золы. Щебень, что видел Хан краем глаза, давал ему понять лишь одно: он был на рельсах.
— В вагоне, наверное, — процедил он сквозь зубы. — Значит, жив. Действительно жив.
Только он хотел отпрянуть от любопытного пейзажа и искать способ попасть наружу, как его зрение, пришедшее до конца в себя, заметило что-то странное: на одной из крон деревьев была вырезана неровная надпись. Криво проходя сквозь слои дерева и разрезая мелкие ветки, она вещала собою лишь одно слово: «Жди». Нарезав пару кругов по сооружению, он решил: «Это не может быть совпадением, а если это и так, всё равно план побега, пока что, не идёт мне в голову». Он осел на стену вагона, что была напротив света и задумался о своём. В голову лезли мысли. Впервые за это время. И вопросы.
— Почему же я не выстрелил? — сказал он сам себе, анализируя последний в его памяти день.
— Мне, вот, тоже это интересно… — знакомый голос прозвучал во тьме другого конца вагона. — Почему ты не выстрелил? Мог ведь, не правда ли?
— Да, мог. Но не хотел.
— Странный ты, — из темноты появилась уже надоевшая ему в его бытность пилигримом фигура, освещаемая единственным лучиком света, — ты убиваешь всё, к чему прикасаешься, не щадишь стариков, не чувствуешь сострадания к женщинам, плюешь на судьбы детей… Откуда? Откуда, скажи мне, ты берешь то, что заставляет тебя поступать так необдуманно?
— Не знаю. Может быть из-за того, что она ни разу не попала, я решил, что принялась стрелять она по людям недавно… Значит, для неё было не всё потеряно — ещё был…
— Второй шанс, да? Это Он мог сделать такое. Он был способен — не ты. В его сердце нашлось место тому, что люди называют «справедливостью» — не в твоём. Ты — наёмник — для тебя нет такого слова. Нет «сострадания», нет «ненависти», нет «любви». Ты — оружие. Ты должен был это понять в тот день.
— Но почему нет? Я всю свою жизнь не могу понять ответ на этот вопрос: почему я не чувствую, что выбранный мною путь — правильный? Всё время ощущаю себя…
— …чудовищем? — докончила фигура, сев с ним рядом и положив руку на оттопыренное колено. — И не зря. Вот, думаешь, ты спас эту Девочку — наставил на путь «праведный» и всё тому подобное… Но что, если всё совсем по-другому? Что, если военные её не примут, а отпустят в город, когда раны заживут? Она вновь найдет банду. Вновь выйдет на крышу и начнёт стрелять с ещё большей точностью, понимая, что лучше не промазывать. Не потому, что захочет, а потому, что таков мир. Ты — в вершине его эволюции: оружие, убивающее, чтобы жить — такой же как все, но принимающий свою судьбу, не дающий волю эмоциям… На бумаге.
— Если бы в этом мире всё было так, то меня бы здесь не было. А может…
— Нет! — силуэт резко поднялся, вздымая облака пыли и загораживая собою свет. — Наивный идиот! Даже думать не смей! Уж кто-кто, а ты-то должен знать самого себя — эгоист, — темп голоса замедлился и снизился, но звучал по-прежнему грозно. — Нет места в мире ничему человеческому, кроме порывов этого самого эгоизма — закончились добрые люди, ушли вместе с Вейлоном в ту безымянную могилу! Остались лишь такие, как ты… — фигура указала пальцем на Хантера и села напротив него — под просветом, — люди, делающие что-то только из своих побуждений. Вот подумай: ты убил Джефферсона — за что? Из-за доблести? Из-за чувства долга? Нет. Ты убил, потому что хотел — понимал, что скоро сдохнешь сам и не допускал даже на йоту возможности того, чтобы эта тварь ходила по земле после тебя — тварь, на которую ты сам стал похож. И убил медленно — не «просто пуля в голову», как ты рассказал Джеймсу, а с нечеловеческим садизмом. О, дальше — сам Джеймс: что, из добрых, скажешь мне, побуждений, ты взял к себе в напарники этого юнца? Хотел поступить так же, как он, выкупив какого-то незнакомца из лап смерти? Нет, о нет… Когда военные собирались расстрелять его, появился ты и внёс залог лишь ради одной цели — чтобы он пристрелил тебя, если ты обратишься. Более того! — фигура расхохоталась. — Там стояла целая рота, а ты выкупил только его… — смех не прекращался, — из-за одинаковой группы крови! Ты забыл, а?! Тебе напомнить?! Полтора десятка пацанов расстреляли и скинули в Атлантический океан у него на глазах, а он остался! Всю его семью сожрали одни чудовища, друзей расстреляли другие, а его жизнь забрало третье — ты! Да, ты давал ему шанс свободу и «свой путь», но, как ты думаешь, он бы принял его?! Думаешь, он отстал бы от тебя тогда, в Калифорнии, когда ты «дал ему шанс», а, ублюдок?! Нет, конечно же нет, — силуэт перешёл на шёпот, совсем осев у стены. — А девочка? Ты спас её, потому что так было правильно, или потому что ты хотел почувствовать себя человеком? Белокрылым ангелом, летящим с небес? Или, хотя бы, не тем, кем ты чувствовал себя после испытания Эволюцией? Именно. И вот, во что ты вляпался: чуть не сдох, ещё можешь стать заражённым, безоружный, запертый, беспомощный. И это только за последний месяц. Ты не герой — он герой, он был им. Хватит подражать. А если и подражаешь, то делай это правильно, а не рискуй шкурой ради слабых: «Шанс нужно заслужить». Ты ведь помнишь, как ты выбил для себя свой? Как ты высек его?
***