Другие люди

Светозар закрыл дверь.

После ареста и исчезновения Серафимы Прокофьевны, а десятого декабря отказались принять для нее продовольственную передачу и деньги, Алексей Кириллович постоянно ждал, что могут прийти и за ним.

Двенадцатилетний сынишка, в домашнем обиходе именуемый Светик, с удивлением заметил, как после того, как из дома увезли маму, изменился отец. Всегда куда-то спешащий, делающий разом несколько дел, возвращающийся из своих бесконечных поездок переполненным всевозможными историями, отец вдруг стал похож на человека, то ли что-то позабывшего и пытающегося вспомнить, то ли на человека, который что-то ищет.

Светик любил смотреть, как отец, поставив на обеденный стол зеркало с маминого комода и постелив на колени специального назначения холстину, усаживался подстригать усы и бородку, округло прикрывавшие губы и обрамлявшие подбородок. Отец сначала поворачивал голову в разные стороны, присматривался, словно прицеливался, щелкал ножницами, как делают настоящие парикмахеры, потом поворачивался к сыну, удивленно смотрел на него, словно не узнавал, заговорщически подмигивал и приступал к стрижке.

Вот это подмигивание делало их сообщниками, и Светик чувствовал себя причастным к такому настоящему мужскому делу.

С отцом было интересно все, пилить дрова, растапливать печку, клеить бумажные цепи на новогоднюю елку, даже мыть посуду.

Важное дело отец начинал с поисков «чрезвычайного и полномочного представителя директора Мурманского краевого музея». С озабоченным лицом он проходил мимо Светика и на ходу спрашивал: «Вы не видели чрезвычайного и полномочного представителя…» Или – «Вы не могли бы сказать, чрезвычайный и полномочный представитель уже прибыл?» У Светозара от этих вопросов замирало сердце, но он старался удержать себя в роли и отвечал с достоинством: «Чрезвычайный и полномочный перед вами». После этого следовало приглашение, самое малое, помыть посуду, а то и навести порядок на чердаке, отправиться в сарай колоть дрова, носить наколотое для печки и плиты, копать огород. С отцом все было интересно и неожиданно, и беда не в беду, и промах не в обиду. Забегается с ребятами во дворе, забудет про дрова, отец никогда не скажет, как мама: «Почему до сих пор дров не принес? Сколько раз тебе говорить?» или что-нибудь в этом роде.

Отец никогда не произносил наставительных выговоров. Увидев отсутствие дров перед печкой, отец грозно возвещал: «И за нерадение истопник Прошка будет подвергнут строгому взысканию!» и «истопник Прошка» летит в сарай за дровами.

Увидев тетради сына двойку, Алексей Кириллович, покачав головой, возглашал: «Убоясь бездны премудрости, вспять обратился».

За разбитую тарелку Серафима Прокофьевна ругала, посуды в доме было небогато, отец же вставал на защиту: «Необдуманность, извиняема порывами гения. Пушкин».

Если после школьной драки Светик приходил домой в слезах и с разбитым носом, мама обрушивала на него всю свою медицинскую премудрость, вперемешку с охами и ахами. Отец же, когда случалось быть свидетелем мальчишеской скорби, только посмотрит и важно скажет: «А бывают у них меж себя брани до крови и лая смрадная!» – и дворовая ребячья «стычка» уже высвечивается былинным светом, становится событием прямо-таки историческим. И еще не утерев как следует слез, Светозар начинал улыбаться. И похвалить отец мог так, как никто на свете: «По ревностным вашим стараниям пребываем к вам от нашей милости благосклонны».

С отцом можно было говорить о чем угодно. «А Солнце большое?» «Как сказать? Пять расстояний до Луны, это его диаметр. Миллион триста тысяч километров, примерно». «А за что Павла Первого убили?» «Дело, брат, темное. То ли англичанам не угодил, то ли свои рабовладельцы испугались за свое добро. Мог ведь под настроение и крепостное право отменить».

Как-то, сидя у печки, Севтозар спросил отца о вере. Тот чуть удивленно взглянул на сына, стараясь угадать, чем этот вопрос рожден. Специально выждал паузу, давая понять, что вопрос не из простых, потом взял в руку кочергу и обколотил догорающие поленья. И когда Светозару показалось, что отец или не расслышал, или просто не хочет отвечать на его вопрос, услышал:

– Вообще-то лучше всего на этот вопрос мог бы ответить человек верующий. Я, как говорится, этой благодати лишен. Это все равно, что спросить человека, никогда не любившего никого кроме себя, к примеру, что такое любовь. Вера, вера, вера… Вот что я тебе расскажу. После смерти царя Алексея Михайлович и недолгого правления его сына Федора Алексеевича, на русском престоле оказались двое молодых людей, для них даже трон двойной сделали. Один сын был от первой жены царя, шестнадцатилетний Иван, и сын от второй жены, Петр, вовсе десятилетний. Иван был существом болезненным, к государственной деятельности непригодным, а Петр слишком мал. А за каждым стоят семьи, за Иваном родня его матери, Милославские, Хованские, старшая дочь Алексея Михайловича, царевна Софья. За Петром клан его матери, Натальи, Нарышкины, ее родня, Матвеевы, тоже сильная партия. Софья и ее сторонники подговорили стрельцов на бунт. Те ворвались в кремлевский дворец бить Нарышкиных и их сторонников. Расправа на месте, как говорится, без суда и следствия. В горячке побоища приняли стольника Федора Салтыкова за Афанасия Нарышкина, брата царицы Натальи, и, недолго думая, убили Салтыкова. Сначала убили, потом поняли, что убили не того. Что делать? Отнесли тело к его отцу, известному и всеми почитаемому боярину Петру Салтыкову, стали извиняться, оправдываться, что-то лепетали, лукавый попутал… А старик их оборвал, не стал слушать, только произнес: «Божья воля!» и велел угостить убийц, раз уж в дом пришли, вином и пивом. Ты спрашиваешь, что такое вера, вот она. Верит боярин, что все судьбы в руках Божьих, а почему одна судьба так сложилась, а другая иначе, не человеческого ума дело.

– Я бы так не смог, – сказал Светозар.

– Что не смог? – спросил отец.

– Убитого сына принесли, а он… вино, пиво… угощенье убийцам… – Светозар даже непроизвольно замотал головой, отгоняя живо представившуюся ему картину.

– Ты спрашиваешь, что такое вера, вот это она и есть.

– Они перестали убивать? – чуть помолчав, спросил сын.

– Куда там, только во вкус вошли. Выпили и пошли ошибку «исправлять». Афанасий Нарышкин спрятался под престолом в Воскресенской церкви, нашли, на паперти изрубили и бросили на площадь. Ивана Нарышкина нашли в своем доме за Москвой-рекой. Убили. А в кровавом похмелье убили ненароком князя Михайлу Долгорукого. И тоже пришли к его восьмидесятилетнему отцу с извинениями, дескать, погорячились. Так ведь и старик тоже угостил и вином и пивом убийц сына. Только сказал что-то старик-князь, что стрельцам не понравилось, рассекли его на части и выбросили за ворота на навозную кучу…

– А эти, которые убивали, они какой веры были? – спросил Светозар.

– Той же, крещеные. Православные. Как говорится, единоверцы.

Если бы Алдымову сказали, что чувство деятельного сострадания едва ли ни главная движущая сила его души, он, быть может, удивился и заговорил бы о чем-нибудь другом, не было у него привычки ни вглядываться в себя, ни вести о себе разговоры.

Теперь Светозар топил печь, приходя из школы, а к приходу отца со службы растапливал еще и плиту, вечером отец стряпал, еду готовили на три-четыре дня, благо на холоде все хорошо сохранялось.

С тех пор, как увезли маму, отец стал забывать, подолгу не стриг усы и бородку, отчего они распушились и утратили привычную строгую форму. Но ощущение беды, пришедшей в дом надолго, Светик почувствовал, когда перед Новым годом, заранее чувствуя недоброе, робко спросил отца: «Чрезвычайный и полномочный интересуется, а цепи клеить будем?»

«Не знаю, милый, не знаю, – как-то торопливо проговорил отец, но, увидев глаза сына, уже обычным деловым тоном сказал: – Я думаю, ограничимся прошлогодними».

О «чрезвычайном и полномочном» больше не вспоминали, ни отец, ни сын. Игры кончились.