Другие люди

Загляни в пособие, и будешь знать, как обустраивать «застенок с крышей» и как записывать «пыточные речи» и «крепить их судьями, невыходя иззастенка». Работа все-таки была кустарной. «Икогда назначено будет для пытки время, то кат или палач явится должен взастенок с своими инструментами, а оные есть: хомут шерстяной, хкоторому пришита веревка долгая; кнутья, и ремень, которым пытанному ноги связывают». Немало средств, рекомендованных для «изыскания истины», было почерпнуто Великим Петром из богатого европейского опыта. Методы дознания, если можно так выразиться, в просвещенной Европе были в ту пору куда разнообразнее, изобретательнее, изысканней, если хотите, но, пустившись за ними вслед, и наши наверстывали по мере сил, учились у Европы. Вот прием под «нумером Вторым» ну явно же одолжен у Испании: «Наложа на голову веревку и просунув кляп и вертят так, что оной изумленным бывает; потом простригают на голове волосы до тела, и на то место льют холодную воду только что почти по капле, от чего тоже в изумление приходит».

Но, кроме непосредственной работы с человеческим материалом Толстой и Ушаков немало времени уделяли «бумажному сыску», дававшему очень неплохие результаты. В неутомимом усердии требовали справок и объяснений от разных людей и учреждений, плодили переписку, бились и хлопотали, пока недоверчивый и подозрительный император не увидит, что только благодаря усердию и преданности своих верных слуг он спасен, а непотребные его подданные обнаружены и по делам наказаны. Разного рода отличия, богатые земли, крестьянские души были достойным воздаянием за непосильные труды верных стражей престола.

Нет, что бы там ни говорили, а природа в беспечном своем многообразии чего только не вырабатывает, в том числе и особого рода людскую материю, самой сутью своей приспособленную для служения неприглядному делу. Люди эти, не отвлекаемые разнообразием жизни, как-то находят друг дружку и легко соединяются в прочные сообщества. Их сердца не сокрушаются при виде чужих бед, их главное достоинство – способность не чувствовать чужую боль. На них во все времена есть спрос, и прежде всего у власти.

12. Опережая замыслы врага

Маму увезли на глазах Светозара, это было двадцатого октября 1937 года.

Светозар возвращался из школы, подходил к дому, когда увидел у крыльца эмку. Это было огромное везенье, к отцу иногда приезжали на машине, и тогда можно было попроситься посидеть в машине, на шоколадного цвета кожаных сиденьях, прикоснуться к кругленьким гашеткам под приборами, напоминавшими часы, но служившими вовсе не часами. Каждый приезд к отцу машины был маленький праздник и большое везенье. Светозар ускорил шаг и в это время увидел, как из дома вышел военный в портупее и с кобурой, огляделся с крыльца и что-то сказал в открытую дверь. Из дома вышла мама в беличьей шубке с узлом, завернутым в зимний платок, за ней вышли еще двое военных, тоже с пистолетами на поясе поверх шинели. «Светик!..» – оглянувшись на военных, позвала мама. Сын стоял, не двигаясь с места, пытаясь понять, куда собралась ехать мама, почему нет папы? Первый военный распахнул заднюю дверку эмки, второй слегка подтолкнул маму в спину. Мама, не почувствовав тычка, шагнула в сторону Светозара, и он понял, что она хочет что-то сказать, объяснить, и тоже двинулся к ней навстречу на непослушных ногах. Но военный почти впихнул маму в эмку. Не глядя на мальчика, военные сели в машину, жестяно, как несмазанные замки, лязгнули захлопнувшиеся дверки. Завыл стартер, но мотор не завелся. Светик подошел к машине, но не близко, и все равно видел маму, сидевшую между двумя военными. Она что-то им говорила, оборачивая лицо то к одному, то к другому, но они смотрели прямо перед собой и ничего ей не отвечали, словно не слышали. Стартер со скрежетом завывал и в бессилии замолкал. У шофера лопнуло терпение. Он вышел из машины, в короткой куртке, форменной фуражке и белых фетровых бурках, с шоколадным кожаным низом, в таких ходили в Мурманске только большие начальники. Шофер строго взглянул на мальчика, словно тот был помехой, достал из-под сиденья заводную ручку, вставил ее в дырочку в бампере, просунул под радиатор, ухватился двумя руками и крутанул так, что машина закачалась, словно налетела на ухабы. Крутанул раз, два, три, прислушался и, явно обозлившись, крутанул без перерыва раз семь. Неожиданно мотор взревел, да так, что Светик испугался, не сорвется ли машина с места, тогда она придавит шофера. Но тот, не спеша, вынул согнутую в два колена рукоятку, сдвинул на затылок фуражку, отер пот, бросил недобрый взгляд на Светозара, будто он виноват в том, что машина сразу не завелась, и сел за руль. Глухо чавкнула дверка.

Только когда машина уехала, Светик заплакал и пошел домой. На улице, несмотря на дневное время, не было ни души.

На круглом обеденном столе в столовой Светозар заметил развернутую тетрадь, свою тетрадь по истории, на чистой странице карандашом было написано: «Светик, я скоро вернусь. Суп на плите. Будь умницей. Целую. Мама».

Первая мысль была «Пропала тетрадь», в школу уже не принесешь, потом подумал, что карандаш можно и стереть. А после уже спокойно рассудил, раз скоро вернется, вот вместе и сотрем. «И я ей расскажу, как я испугался, когда шофер крутил заводную ручку, а я боялся, что машина заведется, сорвется с места и его задавит!».

От этих привычных слов, «скоро вернусь», страх почти исчез.

В доме было три комнаты и кухня. Одна из двух маленьких комнат именовалась «светелка», по имени обитавшего там Светозара. Вторая была кабинетом и спальней, хотя Алексей Кириллович предпочитал заниматься, раскладывая старые журналы, рукописи и книги на просторном овальном обеденном столе в большой комнате, по старой традиции именовавшейся столовой. Каждое занятие, которому предавался ученый и общественный деятель, требовало своего особого пространства, так почти бессознательно подсказывало какое-то внутреннее чувство. Многообразные интересы языковеда, историка, этнографа располагали к занятиям за просторным столом. Необозримые пространства тундры подвигали его к мыслям о вечном. А вот письма, предполагавшие личное общение с корреспондентом, Алексей Кириллович предпочитал писать за небольшим письменным столом, уместившимся в спальне. Переписка была обширной, и редкий день проходил без того, чтобы допоздна не приходилось сидеть за почтой.

Светозар вошел в дом, и только здесь потекли слезы. Утираясь варежкой, не раздеваясь, прошел через прихожую в столовую, заглянул в родительскую спальню и к себе, оставляя на полу горстки не спешившего таять снега.

В доме было все перевернуто вверх дном, в родительской спальне на полу оказались пустые ящики из письменного стола отца, хранившие аккуратно рассортированную переписку, рядом вываленные простыни и наволочки, из платяного шкафа прямо на пол были брошены мамины кофточки, лифчики, чулки, ночные рубашки… Даже матрац с кровати был сдернут, словно там происходила какая-то борьба. В столовой все сиденья стульев и кресла были проткнуты насквозь вместе с мягкой обивкой. Буфет стоял нараспашку, а часть столовой посуды неровными стопками возвышалась на полу.

Светозар ходил по дому в уличной куртке и ушанке, будто это был уже не их, не его дом, а то ли проходной двор, то ли кусок улицы. А когда вспомнил, что надо раздеться, тут же почувствовал озноб, в доме было студено, хотя все форточки были закрыты. Открытой нараспашку осталась входная дверь, о которой паренек, ошеломленный произошедшим на его глазах, просто забыл. У крыльца стояли две уличные собаки, с недоумением, склонив чуть набок головы, они смотрели на открытую дверь, не решаясь войти без особого приглашения. Увидев появившегося в дверях Светозара, обе завиляли пушистыми хвостами, выказывая готовность к дружескому общению. Впрочем, та, что была побольше, рыжая с обвислыми ушами, вдруг села на снег и начала яростно вычесывать блох, виновато отвернув острую мордочку в сторону. Вторая подвинулась к крыльцу, надеясь на что-то хорошее.