Другие люди

Верно сказано было о саамах уже в первых свидетельствах европейцев: «Происшествие и раннее бытие сего народа погружено в неисповедимость». Ну, что ж, пока это верно. А вот это: «Кочуя в самых суровых пустынях, не умея ни грамоте, ни счислению времен…», – уже устарело.

Вот они какие – саамы! Нам бы ту грамоту, да счисление времен…

Конечно, можно скептически относиться к датскому летописцу двенадцатого века Саксу Грамматику, именно он оставил свидетельство о том, что саамы не только ходят на лыжах, но и предсказывают будущее и управляют силами природы. Так до просвещенного восемнадцатого века саамов считали провидцами, коим подвластны земля, воды и воздух. Прибрежные племена были хорошо известны путешественникам и грабителям, а вот обитатели внутренней территории Кольского полуострова жили, предоставленные самим себе, вокруг Имандры, Умбозера и Ловозера.

Поскольку среди вовлеченных в саамский заговор будут не только саамы, но и ижемцы, то нелишне будет напомнить тем, кто запамятовал, что коми-ижемцы, или попросту зыряне, появились в этих краях совсем недавно, в конце царствования царя-освободителя, Александра Второго.

Ижемцы пришли сюда с берегов Печоры, за ними двинулись и с полуострова Канина. Шли переселенцы, перебираясь, кто через горло Белого моря, а кто и по берегу кругом, в поисках спасения от постигшей их в родных краях необъяснимой напасти, мора, косившего тысячи оленей сибирской язвой и копыткой. Пришельцы облюбовали себе места для поселения в Краснощелье и Чалмны-Варрэ, по среднему течению Поноя, прорезающего Кольский мешок в его низменной части с Запада на Восток. Приглянулось им и Ловозеро с Вороньей, куда ижемцы принесли высокое искусство оленеводства.

Да, высокое, и это притом, что именно саамы ведут свое происхождение от оленей, они так сами о себе и говорят: «Мы народ олений, предки наши были олени». Среди языческих саамских божеств особым почтением пользовался олень Мяндаш – человек-олень. От него саамы убежденно ведут свою прямую родословную.

Есть тому и некоторого рода подтверждения.

У села Чалмны-Варрэ неподалеку от берега Поноя нашли гладкий камень, размером со среднюю картину Айвазовского, около четырех квадратных метров. Но это размер. Стилевое же решение ближе к Филонову, к его многофигурным композициям, где рисунку тесно, а мысли просторно. Весь камень сплошь покрыт наскальными рисунками. Среди шестидесяти изображений, почти вплотную притиснутых друг к другу, и даже налегающих друг на друга, есть повторяющийся сюжет рожающей женщины. Что двигало рукой мастера, вооруженного кремневым стилом? Какая тревога, какое волнение, какая радость? Восторг? Страх? Благодарность? Ужас? Желание эпатировать публику острым сюжетом? Теперь уже не узнаешь, ясно только одно, – лишь сильное чувство заставляло возвращаться к изображению дарующей жизнь женщины, в пределах традиции, стремясь к совершенству рисунка.

И вот как раз среди этих рисунков есть изображение женщины, рожающей олененка. Что характерно? Правой рукой роженица удерживает за заднюю ногу изготовившегося бежать хирваса-оленя, то бишь самца. Проблема признания отцовства и в пору позднего неолита, судя по всему, стояла не менее остро, чем нынче. Жизнь меняется, проблемы остаются. Впрочем, момент удержания оленя за ногу не очень понятен. Женщина, сошедшаяся с оленем, могла бы и знать, что на одного доброго хирваса приходится в стаде двадцать-двадцать пять важенок, которые тоже хотят стать мамашами. Но в любом случае рисунок наглядно говорит о близости и прямом родстве оленя и человека в сознании саама.

И при всем при этом, по меркам ижемцев, саамы оленеводами были аховыми.

Лопарь привык к тому, что олень не требует почти никакого ухода. Заклейми оленя, сделай надрезы на ушах, чтобы с чужими не спутать, и пускай его на все четыре стороны. Жили олени на воле летом и зимой оставались без всякого присмотра. А жизнь меняется, ох, как меняется. Это на погостах, да в головах лопарских мало новостей. Саамы народ честный, покладистый, к воровству не приучены, иное дело народ цивилизованный, промышленники, тут не зевай. Было у саамов по 200 да по 400 оленей, а стало по 20 да по 40, редко у кого до коллективизации сохранилось по 300 да по 500 голов. А олень это же и пища, и одежда, и крыша над головой.

Стали налегать на охоту, на рыболовство. Что речной ресурс, что озерный, сиги, кумжичка, семужка, форель, голец, черпай хоть на день, хоть на неделю, хоть на год впрок, в две тысячи лет не вычерпаешь.

Ижемцы, прибывшие в эти земли со стадами оленей, хотя и поредевшими в трудной дороге, но все еще изрядными, не упускали случая показать, как они ловко управляются с оленьим стадом. Был здесь, конечно, и момент соперничества и ревности.

Когда на землю, где от веку жили одни племена, вдруг приходили и поселялись новые люди, их редко встречали как желанных гостей. Понадобилось немало времени и великие потрясения всех основ жизни на территории всей России, чтобы саамы и пришлые в Лапландии коми-ижемцы, попросту зыряне, преодолели взаимное отчуждение.

Было время, ижемцев даже не принимали в саамские игры.

Было дело, один ижемец, из недавно прибывших, умудрился пробраться на заповедное Сейдозеро, спрятанное в чаше, образованной горами. А что он увидел на берегу? Увидел множество лопарей, раздетых донага, мужчин и женщин. Мужчины, чьи головы украшали оленьи рога, боролись между собой за право обладания женщиной. Дело было теплым летом где-то в самом конце позапрошлого века. Можно понять изумленного ижемца, да любому, будь он даже и не ижемец, тоже захотелось бы помериться силой и получить вожделенный приз. Он разделся и выбежал из своего укрытия к месту схватки. И что же? Лопари и лопарки предпочли разбежаться, но не принимать в свои игры чужака. Постоял ижемский человек, в чем мать родила, на опустевшем игрище и пошел восвояси, несолоно хлебавши.

Первые аргиш, санные обозы и оленьи стада, караваны ижемцев, появились в Лапландии в 1883 году, а первый брак между двадцатитрехлетним саамом и восемнадцатилетней ижемкой был заключен только в феврале 1929 года, кстати, как раз в Ловозерском загсе.

В Ловозеро ижемцы сначала поселились на особицу, на другом берегу речки Вирмы, потом уже двинулись в глубинку, застроив Краснощелье, Ивановку и Каневку.

Почти полвека друг к другу приглядывались!

А тут и коллективизация подоспела, весьма способствовавшая объединению саамов, коми, ненцев и русских в единые дружные трудовые коллективы.

Надо признать, что отважившиеся на переселение ижемцы оказались более предприимчивыми, более инициативными, изобретательными, и отличались сплоченностью, которая только и позволяет пришлому племени выжить в чуждых пределах. И в торговле они преуспели, а при советской власти в начальство охотно пошли, и за новое дело брались бесстрашно, одно слово, зыряне. Недаром же первым председателем местного Совета в Ловозере, на исконно лопарской земле, стал ижемец, а первым шофером стал его сын.

Обо всем этом сказать совершенно необходимо, иначе трудно будет понять, почему Иван Михайлович Михайлов отвел в саамском заговоре такую значительную роль ижемцам, почти такую же, как русским.

Наряду с появлением коми-ижемских колонистов важнейшим событием, по-своему знаменательным в истории края, стало в 1894 году начало переписки об учреждении Ловозерской метеостанции.

Это событие трудно переоценить как в научном, так и в художественном плане.

Нет, жизнь сочинитель непревзойденный и соревноваться с ним – только пеночек смешить, есть в тундре такие маленькие смешливые птички, чуть поменьше ворокушек, тех, что прилетают следом за лебедями.

Организатором Ловозерской метеостанции и первым метеорологом стал священник, грубо говоря, поп.

Были времена, когда наука и просвещение находили себе прибежище в монастырях и на церковных подворьях. Не прервалась эта традиция и в ХIХ веке. Пусть австрийский монах придумал правила наследственности, а зато наш ловозерский батюшка Николай по просьбе Главной Физической Обсерватории в Санкт-Петербурге согласился устроить на Ловозерско-Лапландском погосте метеостанцию и вести на ней наблюдения.