Истинная для Ворона

— Флоренс…

— Я вам не врала, — запрокинув голову, я смотрела на мужчину снизу-вверх и видела, как налились чернотой его глаза. — Я знаю, что вы мне не верите, что думаете, будто выбор канарейки — выдумка или какой-нибудь трюк вашего отца. Ведь это он дал мне рекомендации, но я… я никогда вас не обманывала. Я знаю, как сложно принять невозможное. Где это видано, чтобы двоедушник выбирал двоедушника, но так случилось! Я знаю, как вы относитесь к этой «божественной чепухе», и ни о чем не прошу, но хочу, чтобы вы знали: я вам не врала.

— И там, в пещере, тоже не врала? — магистр опустился на корточки, и наши глаза оказались на одном уровне. В карей бездне мерцали золотистые блики, а я не могла оторвать взгляд от тонкой полоски шрама на бледной щеке.

Я в него выстрелила.

«Лучше бы ты меня застрелила».

Мотнув головой, я потянулась к магистру и осторожно коснулась его щеки кончиками пальцев. В груди давило так сильно, что я готова была разрыдаться в любой момент.

— Каждое мое слово — чистая правда. Этот мир без вас мне не нужен.

— Флоренс, я — эгоистичная мразь, без которой этому миру было бы лучше. И тебе. Я использую людей, потому что мне так удобно, я не дал тебе ничего хорошего — только боль и запреты. У меня было множество женщин, и все они убили бы меня, вложи я им в руки пистолет. Мне пятьдесят два, и хоть при современном уровне медицины я выгляжу примерно на тридцать пять и проживу еще две сотни лет, для тебя я — старик. Ну и чего ты улыбаешься, а? Я сказал что-то смешное?

— Очень. Вы говорите так, будто я могу нажать большую красную кнопку и перестать любить вас. Вы не понимаете, магистр.

— Не понимаю. — Его руки обхватили мои щиколотки и скользнули вверх. От теплого прикосновения чутких пальцев воздух застрял в горле, а магистр, как ни в чем не бывало, принялся вычерчивать на моих коленках спирали и завитушки. — Мой зверь никогда не выбирал. Откуда мне знать, как это бывает?

— Я вам совсем-совсем не нравлюсь?

— Это очень опасный вопрос, Флоренс.

Положив ладони поверх его запястий, я заставила магистра посмотреть мне в глаза.

— Скажите правду. Я вам не нравлюсь? Раньше вы держались отстраненно, а сейчас… гладите меня. Плетете мне косички, рассказываете о семье, сидите так близко, что я чувствую ваш запах и могу коснуться вашего лица. Что-то изменилось? Или это всего лишь адреналин, выплеснувшийся в кровь из-за пережитого, и завтра вы снова…

Я не заметила, как щеки стали мокрыми от слез. Тяжелые соленые капли срывались с подбородка и падали вниз, прямо на руки магистра.

— Я не буду вытягивать из вас ответ, это подло, — пробормотала я, поспешно вытирая лицо рукавом халата. — Я все понимаю, простите меня.

Не успела я отвернуться, как мой подбородок оказался в стальном капкане его пальцев. Сдавленно охнув, я зажмурилась, боясь глянуть на мужчину и увидеть в его взгляде гнев или что похуже.

— Поцелуй меня, Канарейка.

— Что?..

От удивления я уставилась на него во все глаза, но не заметила привычной усмешки. Магистр совершенно точно не шутил.

— Поцелуй меня, — приказал он хрипло. — Вдруг я тебе поверю.

Сидя на краешке пуфика, ни живая ни мертвая, я комкала пальцами край халата и не могла понять, что делать дальше. Казалось бы — отличный шанс, но внутри все немело от одной только мысли, что я — я! — сейчас поцелую самого магистра. Как такое может быть?

Видимо мужчина уловил мое сомнение, и слабая улыбка тронула краешек его губ.

— Ешь, Флоренс, завтра будет тяжелый день, — бросил он тихо и встал в полный рост.

Магистр сейчас уйдет! Ну что же я за дурында такая?

Вскочив с места, я привстала на цыпочки, а магистр не задумываясь наклонился, чтобы я обвила его шею руками. Наши губы встретились на полпути, и это совсем-совсем не походило ни на что другое. Впрочем, я не могла сравнивать, да и с кем? В моей голове и душе всегда был именно этот мужчина, и любая, даже самая откровенная фантазия, на которую я была способна, просто померкла, когда его язык ворвался в мой рот по-хозяйски, без нежностей и собирался взять все, что я могла ему предложить.

Я забыла про халат и не заметила, как полы разошлись в стороны, а грубая ткань рубашки потерлась о чувствительную кожу.

Поцелуй казался мне бесконечным, исступленным, я могла расплавиться в любой момент и отчаянно цеплялась за широкие плечи и продолжала вкладывать в ласку все, что не могла выразить словами, о чем не могла рассказать; а когда перестало хватать воздуха, магистр отстранился и уперся своим лбом в мой. Тяжелое дыхание рывками вылетало из мощной груди, его руки дрожали, когда ладони мягко оглаживали мои плечи и талию.

— И как? — спросила я.

Вопрос просто супер. Спросила бы еще, нормально ли ему.

Вместо ответа магистр прижался губами к моей щеке, и я почувствовала легкий укол у основания шеи.

— Магистр, что…

— Тш-ш, Птица, это регенол. Будешь утром как новенькая.

— Вы намеренно ушли от ответа, так… нечестно, — язык начал заплетаться, и как я оказалась в постели — совершенно непонятно. — Не уходите…

— Никуда я не денусь, — магистр опустился на край кровати и откинул с моего лба прядь волос. — Ты просто дай мне немного времени, несносная Птица.

«Времени на что?» — хотела спросить я, но действие лекарства оказалось быстрее. Проваливаясь в сон, я отчетливо слышала запах кофе и мяты и чувствовала мягкие руки магистра.

77. Фэд

Кретин.

Еду принес, а поесть Птице не дал, усыпил, потому что в голове — полный кавардак и ни единой здравой мысли, как теперь со всем этим жить и что делать. У меня никогда не было таких проблем, клянусь Саджей. Женщины для меня — вопрос решенный. Отношения с ними частенько сводились к банальной механике, я бы даже сказал — к примитивному траху на пару-тройку раз.

Никаких дополнительных функций барышни не выполняли, ничего не требовали. Каждая из них, оставляя трусики на ковре или в ванной и ложась со мной в одну койку, знала: это временно. Это мираж единения, который развеется с рассветом.

Их в моей постели побывало достаточно, чтобы свыкнуться с мыслью, что утром вторая половина окажется пуста не потому, что они бежали от меня, как от чумы, а потому, что я сам так хотел.

Разумеется, были и те, кто мнил себя «особенными». Это отдельная каста наивных дурочек, которые искренне верили, что могут перевоспитать зрелого, утвердившегося в своих взглядах человека. Их было мало, но проблем такие доставляли больше всего, играя на публике оскорбленную невинность, чью жертвенность не оценили по достоинству.

А тут, блядь, все кувырком!

Вцепившись пальцами в волосы, я сидел на краю постели и посматривал на Флоренс так, будто впервые ее видел. В каком-то смысле — так и было. Я впервые допустил мысль, что она — посланница Саджи, призванная наказать меня за все, мать ее, грехи, изувечить мой привычный мир, растоптать меня, а потом выбросить тело в пустыне диким псам, в отместку за все мои похождения.

Шутка ли, мне уже казалось, что Канарейка — бессмертная!

С толикой стыда я вспоминал ее первое задание и свою жестокость. Она ведь могла умереть там, но вернулась с триумфом, неся известие о благополучном завершении миссии как знамя и немой укор моему недоверию.

И она всегда держалась до последнего, даже если не было сил терпеть. Потому что верила, искренне и без фальши, что уж я-то ее точно не брошу.

Верила, что вернется ко мне, где бы ни была.

И я ни капли не врал, говоря, что ей было бы лучше, если меня не станет. Что я могу ей дать, кроме токсичного, ублюдского характера, сдобренного цинизмом?

Флоренс так молода, она захочет детей, нормальных отношений, а я…

Шутка ли, разница в тридцать лет — это вам не игрушки.

Где-то внутри отчаянно скребся голосок, от которого я не мог спрятаться. Писклявый и надоедливый глас здравого смысла.

Если она выбрала меня, то, приняв ее метку, я смогу иметь детей. С обычными женщинами было проще: они не могли от меня понести.